Золото и сталь

Рене шевельнулся в кресле, удобнее усаживаясь, он был серого цвета после долгой дороги, и колени его дрожали. Но синие стрелки прочерчены были ярко и явственно, и на бледных губах играла отчаянная, последняя улыбка, как у отважного висельника.

– Я дважды за последние полтора года слышал уже про нашу с тобой рокировку, – без выражения проговорил Рене, – и от канцлера – во второй раз. А первый раз был, когда брат мой вернулся из Польши. Ты же всё знаешь про нас с Гасси. Все всё знали про нас с Гасси. Он приехал тогда, измученный и ядом, и собственными бездарными противоядиями. Он плохой политик, но считал себя хорошим. Он плохой человек, но считал себя хорошим. Он плохой алхимик, но тоже считал себя хорошим. А я любил его. Я готов был дать ему свой собственный антидот, спасти его – и я знал, что спас бы, но он отказался, он не верил в мои противоядия, не верил – в меня как в алхимика. Он предложил мне ту нелепую рокировку. Он преподнёс мне эту идею, выстраданную им в карете, по дороге в Петербург, под вой волков – как что-то гениальное. Мол, он умрёт и завещает мне свое место возле муттер – и твоё тоже. А мне так наскучило продавать себя, я-то больше уже не хотел. Я же не игрушка, Эрик, я хочу жить так, как живу сейчас, и я больше не желаю никому отдавать себя в заклад.

– И что ты сделал? – быстро спросил Бюрен, припоминая чёрные шрамы на руках у Рене. – Почему ты-то оказался тоже отравлен?

– Глупость, романтика, – сморщился, как от кислого, Рене, – я наврал ему, что так люблю его, что мне без него не жить. Гасси столь впечатлился, что сам подал мне чашу с ядом. С твоим, с тем, что был у него приготовлен – для тебя. Мы должны были с ним встретиться там, в Валхалле, на Авалоне. Да, на том самом Авалоне. – Рене рассмеялся. – Но не вышло. Я принял антидот, тот, в который Гасси не поверил, а брату – любезно позволил умереть. А позволить умереть и убить – это ведь одно и то же, верно, Эрик? Выходит, я его убил. Ну и ты тоже остался жить. – Рене помолчал и прибавил: – Теперь ты знаешь, кто я?

– Ты шпион. Ты приставлен ко мне, оттого и стоял всегда за моим плечом, просто потому, что таково твоё задание. А я, дурак, готов был убить за тебя, – Бюрен наконец-то проговорил это, и стало чуть легче.

– Всего лишь приставленный шпион, – согласился Рене. – Убивал за тебя, умирал за тебя – по приказу и глядел на тебя неотрывно – по вечному праву придворных котов. Я слышал, как ты однажды прошептал мне по-русски: «Я люблю вас». Ты думал, что я не знаю по-русски. Но я понял. Я тоже – «люблю вас», и бог знает, как же это мешает шпиону в его работе. Но любовь, она как талант к алхимии, она или есть, или нет, и ей не прикажешь убраться прочь и оставить тебя в покое.

– Я велю отвезти тебя домой, – повторил Бюрен медленно, не глядя на него, – уходи, Рене.

Рене усмехнулся, вытянул из-за пазухи длинный свёрнутый лист. Поднялся с кресла, подошёл и встал перед Бюреном на колени, и ботфорты действительно позволили ему – колен не испачкать.

– Вот то, за чем я ездил в Дерпт. – Рене вложил в ладонь ему свой лист. – Не рви, пока не прочтёшь, а то я тебя знаю. Сначала беснуешься, потом думаешь. Это родословная роспись дома Бирон де Гонто, и ты там тоже есть, на самом краешке кроны семейного древа. Теперь ты с полным правом можешь отписать маршалу Арману, что он имеет честь принять в семью потерянного родственника. И он не посмеет тебе отказать. Потому что я не ошибаюсь. Я ошибаюсь везде, во всём, но в генеалогии – никогда.

Рене взял его руку и поцеловал пальцы, по одному, медленно их перебирая. Бюрен не смотрел на него, он смотрел мимо, в окно, в обморочный белый экран ноябрьской слепой метели. По ту сторону реки шпиль Петропавловский жестоко ранил небеса, и облака истекали бледной розовой кровью.

Рене поднялся с колен, взял с подоконника плащ и шляпу и вышел вон. На пороге оглянулся – на Бюрена, столь забавно сидящего под собственным портретом, и с таким же глупым лицом.

Удаляющийся лёгкий олений цокот, танцующе лёгкий, и это у человека, ночь протрясшегося в карете. И всё, всё…

«Всё кончилось. Больше уже ничего не будет», – старательно думал Бюрен, сам себе внушая, но кто-то внутри возражал, смеясь – что ты, что ты, ничего не кончилось и не кончится – покуда всё не кончится, вся твоя жизнь…

Белая ночь – она как змея, вползающая на грудь. Лодка скользит по невским волнам, и он сидит, свесив руку за борт, так, что пальцы касаются ледяной воды, и так только чувствует, что всё ещё жив.

Обер-гофмаршал Лёвенвольд-третий, церемониймейстер двора, распутник и убийца.

Âne, roi et moi –  nous mourrons tous un jour…
L’âne mourra de faim, le roi de l’ennui, et moi –  de l’amour pour vous…

Осёл, король и я –  мы трое однажды умрём…

Осёл умрёт от голода, король – от скуки, а я –  от любви.
К Вам.