Золото и сталь

Рене собирался домой, что-то стирал с лица перед ясным сдвоенным зеркальцем, но три его бриллианта – были всё ещё на месте, под глазом. Жезл обер-гофмаршала покоился на столе, на раскрытом бархатном ложе футляра, и знаменитый гофмаршальский кафтан, тяжёлый от нашитого золота, словно доспех, уже снят был с хозяйских плеч и водружён на манекен. Наверное, на тот самый манекен, с неизменными с двадцатого года мерками. И Бюрен подумал – он ведь даже не помнит, сколько же Рене лет. Тридцать? Или уже тридцать пять?

– Что ты хотел, Эрик? – спросил Рене недовольно. – Я устал, я хочу домой.

– У вас, у англичан, есть ведь такая поговорка – «если ты убьёшь моего кота, я убью твою собаку»? Так вот, пощади мою собаку. Я постараюсь разобраться с ней сам. И уж прости – за кота.

– Я не англичанин, я шотландец, – поправил Рене, – у нас такой присказки нет. И я не трону твою собаку. Ты разве не знал? Завтра я отбываю в Дерпт, потом в Раппин, и так до декабря. Я вернусь в Петербург лишь зимою, на твой день рождения.

Он всё-таки отклеил бриллианты с лица и бросил небрежно на стол – теперь они блестели на полировке, как пролитые слёзы.

– Это был твой траур? – не удержался Бюрен. – Как красный шнурок на шее – у родственников казнённых?

– Нет, просто слёзы…

Рене поднял руки, поправляя в волосах облитый камнями бант. Манжет упал, и показались длинные чёрные полосы, на белой коже – от запястья до локтя. Тёмные, свежие шрамы, словно процарапанные когтями. Бюрен шагнул к Рене, поймал его руку.

– Что это?

– Следы от медицинских стилетов, – деловито и спокойно объяснил Рене, не отнимая руки, – так вводят противоядие. От яда аква тофана. Я же лифляндский Кит Марло, разве что пьес не умею писать. – Он явно хотел сказать что-то ещё, но не стал.

– Шепелев заменит меня на праздниках, – проговорил Рене после паузы, и с явным отвращением, – а Лизхен и Артемий Петрович заменят меня – рядом с тобой. Ты совсем не будешь скучать.

Бюрен хотел было спросить: «А ты? Будешь ли скучать?», но не решился.

Non ci sarà mai nessuno come te,
Nessuno dividerà con tutto che abbiamo diviso noi.

Такого, как ты, – больше у меня не будет, разве заменят тебя эти чучела?

Он наклонился и обнял Рене – которого так мало было под многослойным шёлковым коконом придворного платья, – и снова ему показалось, что он в ладонях удерживает рвущуюся птицу.

– Спасибо тебе, – он прошептал это Рене на ухо, губами касаясь колючей холодной серёжки, – за мою собаку. Прощай, фреттхен.

И выпустил его из рук, и вышел – прочь, что сложно было проделать красиво, в этих шлёпающих домашних туфлях.

Нати тоже по нему скучала, по Рене. И никому не позволяла этого не заметить. Рене уехал в октябре, а сейчас уже начинался ноябрь. И совсем немного оставалось – и до декабря.

Дамы пели по вечерам, в хозяйкиных покоях, перед тем, как отправиться спать. И Нати пела – длинные печальные баллады, о разлуке, об одиночестве, о любви без ответа. В кукольных ладошках гофмейстерины перекатывалась пузатая колёсная лира, и гофмейстерина сама, кажется, немного побаивалась своего диковинного инструмента. Прежде чем положить руку на струны грушевидного разрисованного монстра, Нати по одному снимала перстни с точёных пальчиков и выкладывала на стол, чтоб не порвать эти три волшебные струны.

Бюрен стоял позади хозяйского кресла, или рядом садился, или у ног её – ведь следующий за музыкальным час был его, час вермфлаше.

Нати трогала струны, глубоко вздыхала и грустно-грустно принималась петь.

Misguided angel hangin’ over me,
Heart like a Gabriel, pure and white as ivory,
Soul like a Lucifer, black and cold like a piece of lead…

«Потерянный ангел парит надо мною, молочно-белое сердце Габриэля, свинцово-чёрная душа Люцифера». Так вот кто ты была, оказывается, та девочка-англоманка из давнего рассказа Рене. Ах да, Лопухины – англоманы, и муж, и жена, и сад у них английский, и дворецкий английский, и книги в библиотеке – не оттого ли, что и патрон шотландец?

Нати зацепила рукавом белое колечко на столе, и оно покатилось, сверкая, прямо под ноги обер-камергеру. Тот поднял, разглядел изнутри гравировку, нечитаемые горбатые крючки.

– Что за девиз на вашем колечке, несравненная Наталья Фёдоровна? – спросил любознательный Бюрен, возвращая кольцо примолкшей певице.

– Это гэльский язык, – созналась Нати, краснея, – древний язык Шотландии. «Я люблю вас, а вы меня даже не видите».

– Это ты ему говорила или же он – тебе? – тут же спросила догадливая хозяйка.

– Кабы – он… – вздохнула Нати, возвращая колечко на палец. – Я, матушка. Всегда – я.