Золото и сталь

На время осмотра муж-слуга изгнан был в антикамору перед покоями – его стеснялись. С хозяйкой остались Бинна, и фрейлины, Лопухина и Юшкова, и три или пять зловещих русских старух. Эти старухи, по мнению Бюрена, самозарождались в петербургских домах, как мыши в грязном белье, то есть сами собой и в неограниченных количествах, и вывести их никоим образом не представлялось возможным. Хозяйка обожала старух и всегда держала в покоях несколько отборных экземпляров, мрачного ведьмистого вида, они даже в придворных реестрах писались – бабки-шептухи. И, конечно же, исправно получали жалованье.

Бюрен смиренно позволил себя изгнать, он знал, что чуть позже услышит подробности, не только от жён и от доктора, но и от шпиона. Он даже не стал подслушивать, сидел в кресле, подпиливал длинные розовые ногти. И вдруг ударила дверь, и Лесток пронёсся мимо, взвихрив вокруг себя воздух – гневный изгнанник во вздыбленном «аллонже». Слышно было, как бежит он по анфиладе – и по очереди сердито хлопали за ним створки.

Бюрен догнал его только на лестнице.

– Стой, Жано! Что там?

– Что там? – Доктор трагически поднял брови, кустистые, с кисточками, словно ушки филина. – Ваше сиятельство когда-нибудь видели, как изволит расти кристалл?

– Видел, – кивнул нетерпеливо Бюрен, – в Альбертине, на курсе алхимии. И – что?

– Ого! – оценил Лесток Альбертину. – А я-то в гордыне полагал, что у обер-камергера, как и у всех, стоит на столе заспиртованная детская ручка, такая, знаете, в рукавчике, символ науки и просвещения…

– Есть и ручка, – зло подтвердил Бюрен, – и? Что с муттер?

– Во чреве вашей муттер изволил вырасти кристалл, – шёпотом, Бюрену на ухо, проговорил доктор, – камень. В пузыре. Нужно иссекать, иначе, как в песенке пииты Столетова – «без меня – сирень, без меня – герань». Можно, конечно, не ужинать, и не пить вина, и не есть жирного – но это разве что отсрочит приговор, камень будет расти, расти, расти – и, если его не извлечь, он убьёт свою хозяйку. Я пытался убедить её величество разрешить мне оперировать, рассказал и про царя Петра, и про Людовика с его геморроем, как эти два великих государя позволили резать себя – и вотще. Не хочет, боится. Выгнала вон… Вот вы бы взялись её убедить?

– Нет, – покачал головой Бюрен, ощущая, что и в его животе, в солнечном сплетении – словно настоящее солнце, восходят одновременные страх и радость. – Матушка и ногти-то стричь боится, куда там резать. – И тоже шёпотом, тоже на ухо, спросил: – Жано, сколько, ты думаешь, осталось?

– «Сотни лет сугробов, лазаретов», – фальшиво и насмешливо пропел ему доктор, – ладно, при воздержании и диете – четыре года, может, пять. И приготовьтесь сойти в ад вслед за муттер, ваше высокопревосходительство, на все эти предстоящие вам четыре года. Мало не покажется… Тяжесть, бессонница, режущие боли, кровь в урине…

Лесток был человек не светский, воспитанный казармой и подворотней. Когда-то давно он скандально похитил целую свору собак, а недавно – соблазнил жену и всех трёх дочек у шута Педриллы. И намекать невесомо и тонко доктор не умел. Он глянул сочувственно на растерянного Бюрена и тихо шепнул:

– Ваше сиятельство не из тех, кто доверяет всем своим яйцам храниться в единственной корзине. Велите ли вы поцеловать за вас ручку моей высокой патронессы?

Лизхен, дверь в очередную спальню, другая корзина для яиц.

Oh, mon dieu…

– Теперь уж – целуй ей за меня обе ручки, – мрачно позволил Бюрен.

Государыня приезжала в манеж к одиннадцати часам. А Бюрен – к десяти. И этот единственный час был его. Он выслушивал краткий доклад шпиона, объединявший события прошедших дня и ночи, успевал раздать распоряжения порученцам – и всё. Являлась по его душу хозяйка. Ей нечего было делать в манеже, в седле она до сих пор сидела кое-как, как мешок. Но ей нравилось смотреть, как балуется выездкой её красивый вермфлаше, как хорош он в седле, и особенно нравилось, что лошади слушаются его как собаки. И министры отныне слушаются его как собаки, и сенаторы, хозяйка смотрела на камергера – так мать глядит на играющего малыша: умница, помощник растёт. Министры, сенаторы, придворные – все они тоже являлись теперь в манеж со своими докладами, ведь вся жизнь – отныне она была там.

Волли Плаццен имел в задних комнатах что-то вроде кабинета, крошечную каморку, в которой вместо стола высился армейский барабан, а вместо стула – козлы со старым седлом. В этом своём «кабинете» Волли выслушивал донесения многочисленных соглядатаев – шпионов, карликов, актёрок, балетниц, парикмахеров, абортмахеров – и составлял из всего ябедного разнотравья общий букет, экстрактный доклад для высокого патрона, писанный на одном листочке.

Но сегодня Волли развернул перед Бюреном длинный, до полу, список, совсем как средневековый глашатай.

– Кто так тебя осчастливил? – расхохотался Бюрен.