Золото и сталь

– У садовника графа Остермана память как у слона, – пояснил Плаццен, – и я предпочел записать для вас весь его донос. Граф изъясняется очень туманно, садовник – тупица, я тоже не Сократ, а вы, папа, пожелали, помнится, узнать как можно больше. И я не решился урезать…

– Давай, я сам прочитаю. – Бюрен протянул руку к завёрнутому рулоном листу. Плаццен смутился:

– У меня почерк того… как лапой куриной, и сокращения, и ошибок не счесть…

– Давай!

Бюрен взял из рук его доклад, поднял завёрнутый край и принялся читать.

«Сего дня гр. Лёвольд-мл. изволили гулять по саду с гр. Остерманом. При том гр. О-н помещались в кресле с колёсами, и гр. Л.-мл. катал его по аллеям, стоя позади сей коляски и её толкая. Садовник Урюкин пеленал рогожей розовые кусты вдоль аллеи, и часть разговора сих двух персон доносит.

Гр. О-н. У месье Эрика слишком уж острая шпага. Она изранила уже всех моих министров, и жалуются даже те, кто сидят на местах – остриё достаёт и до них. Стонет Головкин, рыдает Черкасский, шипит Шафиров. И ненавидят они не слугу, ненавидят хозяина. Все знают, чьё орудие их терзает. Наш с тобою месье как император Ниро – «пусть ненавидят, лишь бы боялись». Ошибочный путь. Сколько он протянет, прекрасный месье, среди всеобщей ненависти? Вряд ли долго. Помнишь Ле Гран, не нашего Монца, а того, первого, что служил королю Людовику? Король в итоге вынужден был им пожертвовать. Так же погиб и столь любимый тобою Диспенсер. Ах, нет, Гавестон, я всегда их путаю. Так гибнет любой зарвавшийся фаворит, и прекрасного нашего месье, при такой-то ненависти, скоро отдадут на съедение. Это плохо. Но и чуть-чуть хорошо. Следом за утратой всегда идёт утешение. А я знаю одного утешителя, умеющего осушить любые высочайшие слёзы. Способного заполнить собою любую утрату. Помнишь ли ты год двадцать пятый, Рене?

Тут коляска встала, гр. Л.-мл. обошёл её кругом, пал на колени возле гр. О-на и облобызал его руку. Если и говорил чего – очень тихо, Урюкин не слыхал.

Гр. О-н. Нет так нет. Не хочешь – не будем. Мне и самому жаль – опять продавать тебя в рабство. Я видел, как дорого тебе это стоило прежде. Но тогда у нас с тобою остаётся единственный выход. Не дать месье Эрику сорваться в пропасть. Удержать его на той грани, где пока ещё изволит он безрассудно балансировать. Нам остаётся лишь бережно отломить остриё с его шпаги – ведь гордый месье не желает слушать добрых советов. Вставай же, Рене, и более не грусти. Ты ещё успеешь поймать своего месье на краю пропасти. Да-да, именно ты, мой незаменимый господин Тофана…»

– Где сейчас Маслов? – быстро спросил Бюрен, в клочья разрывая доклад.

– В такое время прокурор уже на службе, – с лёгким недоумением отвечал ему Плаццен.

– Смотри за ним и не допускай, чтобы он хоть что-то брал из рук у Лёвенвольда. Никаких конфет, записок, подарков – ничего. Не знаю, как, но – сделай.

– Папа, господа Маслов и Лёвенвольд никогда и никак не пересекаются, – тихо напомнил Плаццен, нажимая на слова «никогда и никак».

– Значит, вот-вот пересекутся. Ты следи, – почти умоляюще прошептал Бюрен.

С улицы послышались шум, и бубенцы, и крики, и вбежали в манеж первые скороходы и гвардейцы, и встали рядами, образуя коридор. Хозяйка приехала – к своему вермфлаше.

Их разговор невозможно было расслышать. Их и видно-то было едва-едва, за лианами и пальмами зимнего сада. Под дружелюбно раскрытыми ладонями диффенбахий – два силуэта на фоне стеклянной стены, почти съеденные слезящимся сентябрьским солнцем. Граф Остерман на своей коляске, и у ног его – присевший на край деревянной кадки бывший друг – обер-прокурор Маслов.

О чем говорили они тогда? Кто знает, быть может, как прежде, в двадцатые – об арабской еретической книге, о государстве-хищнике, которому бы решиться – не только пожирать, но и защищать своих чад? Или об отмене тягостной крепостной повинности, о том, что рабский труд невыгоден, рабы не работают, ещё римляне об этом писали. Рабы – бегут или вредят, работают – свободные. Он ведь всё понимал, начитанный умница Остерман, но все друзья его и союзники были именно рабовладельцы, людоеды.

Быть может, их разговор стал последней попыткой – оградить, образумить, как было когда-то с запретом на перевод арабского манускрипта? Остерман любил своего давнего ученика, бывшего подчинённого, бывшего друга – но он знал, что побег, выпроставший листы поверх ровной живой изгороди, первый попадает под секатор садовника. Опередившие время – первыми и гибнут. Но и ростку ведь ты не запретишь – расти.

Освободить крестьян нужно, но пока ещё рано, никто не готов, никто не скажет спасибо – как ты не понимаешь, Анисим? Сквозь сплетённые ветви видно было, как Маслов кивает, долговязый, почти нечитаемый силуэт на фоне слепящего гиацинтового неба. Как он кивает, и трость дрожит в его руке, и абрис его растворяется в ярком свете, почти уж не виден.