Золото Ларвезы

Несли его долго. Порой кололи и щипали сквозь мешковину. Он жалобно вскрикивал, но куда больнее было думать, что его и впрямь предали, бросили, все-все его бросили, никому он не нужен, и никто слезинки не прольет, когда его горемычные косточки будут мокнуть под дождем и сохнуть на солнце. Или, быть может, его все-таки спасут в последний момент?..

Пленника вытряхнули из мешка во дворе одинокой заброшенной постройки, мимо которой они с Кемом проходили минувшим вечером. Каменная кладка в пятнах копоти, словно здесь что-то сгорело. Дырявая крыша с птичьими гнездами пронизана звездными лучами. Из проема тянет загаженным курятником: похоже, тут повадились ночевать крухутаки, но сейчас ни одного нет дома – пернатые оракулы, которые всё про всех знают, предпочитали держаться подальше от Лормы с ее неблагой свитой. Глинобитный забор большей частью развалился, а то, что осталось, оплетено горным вьюном, лишь поэтому не рассыпается.

Шнырь сразу навострился тикануть через ближайший пролом. Пока тащили в мешке, он успел отдохнуть, а от страха у него завсегда крылья на пятках вырастали – сами Великие Псы не догонят! Но злыдни оказались из догадливых, мигом схватили за руки, за ноги, посадили на цепь. И давай гримасничать, дразниться, куражиться, словно над пойманным зверьком.

Цепь была ржавая, но толстая, одним концом она цеплялась за вбитое в стену кольцо, другим за браслет у него на лодыжке. Надежно сработанное хозяйство: был бы напильник, и то пришлось бы пилить целую восьмицу. Наверное, в прошлом тутошние жители держали на цепи собаку или кого-то еще.

Мучительный ужас заполнил Шныря от макушки до пят – словно какое-то постороннее существо без спросу влезло в твою шкуру и холодит кровь, трясет поджилки, напускает в голову зыбкого стылого тумана, захватывая все больше места, заставляя тебя сжиматься в бессильный комок. Глумившиеся над ним амуши вполовину старались напрасно: из-за этого всеядного ужаса, который нельзя израсходовать, стремглав улепетывая, Шнырь почти не слушал, как над ним издеваются. Сидел, будто сломанная кукла – с той разницей, что куклы не дрожат.

Уже начинало светать, когда со стороны Исшоды послышалось звяканье бубенчиков, и на склоне показался паланкин. Несли его люди, по пояс голые, лоснящиеся от пота. Бежали рысцой, тяжело дыша. Гнупи издали почуял, что они зачарованы. Следом трусило еще полторы дюжины человек в худой одежке, их окружали амуши – погонщики и охрана. Катившийся сбоку скумон попытался прыгнуть на крайнего пленника, но один из амуши сбил его метким пинком.

Шнырь смекнул, что эта обмороченная толпа здесь не просто так: запас еды для Лормы. И стало ему совсем худо, гнупи-то ей схарчить и вовсе минутное дело. Хотя вурваны не охочи до народца, им человечину подавай. Но кто помешает этим злыдням замучить его до смерти?

На Лорме была корона с ажурной золотой маской, прикрывающей лицо, и богатое старинное платье, кое-где испачканное засохшей кровью. Зубья короны украшены рубинами и жемчугами, а узоры маски изображают людей, которых казнят разными способами.

Амуши разложили походный стульчик с вытертым бархатным сидением, и царица уселась напротив Шныря, которому стало еще страшнее: раз она расположилась со всеми удобствами, это затянется надолго.

– Ты знаешь, что ты сделал, дрянная букашка? – прозвучал из-под маски презрительный мелодичный голос.

– Пощадите сиротинушку, милостивая прекрасная госпожа, ничегошеньки я не сделал! – заканючил Шнырь. – Ежели в той пещере были ваши сокровища, я взял совсем чуть-чуть, и то после выкинул, только прикажите – вернусь по своему следу и все найду! Не знал я, что это ваш клад. Не провинился я перед вами ни в чем, не гневайтесь! А что мы от вашего слуги Дирвена сбежали, так он же сам нас отпустил… И по дороге мы ничего ненашенского не присвоили, только подножным кормом питались, ни в какие ваши дела не лезли, поэтому сиротинушке невдомек, за что вы изволите гневаться…

– Хватит! – оборвала царица, и одно из ее пугал-прихлебал отвесило ему пинка.

Лорма принялась задавать вопросы, а если он медлил с ответом, амуши его пинали, да так, что он скулил от боли. Все-все без утайки выложил. А чего ему утаивать, коли он никакой пакости ей не учинил?

Посередине допроса вурвана проголодалась. Сняла золотую маску с короной, отдала подержать кривляке-амуши с мертвыми жуками и замызганными атласными бантиками на балахоне, а сама выдернула из сидевший на карачках толпы девчонку и впилась ей в горло. Жертва под конец словно проснулась – забилась, застонала, да где ж ей вырваться из цепких костлявых рук древней нежити? Лицо у Лормы вначале было, как у ссохшегося трупа, но за время трапезы постепенно разгладилось, налилось жизнью: можно подумать, перед тобой натуральная восемнадцатилетняя барышня.

Когда она отшвырнула девчонку, та еще шевелилась, но ее тут же облепили скумоны, точно мухи выброшенный кусок требухи: перепало им кой-чего за верную службу.

– Я никогда не видывал девицы прекрасней, чем вы! – расчетливо проскулил Шнырь, надеясь подольститься к вурване.