Золото Партии

Эх, Биг Дик, мой dear писатель. Как спаниель, с заплаканными глазами. Россия большая. Она неутомима.

Пора валить отсель.

На углу встретил ранних дилеров. Закинулся розовой, что послабее. И восемь долларов, которых не жалко. Возрастающее солнце над головой и я с деревянным телом, букварем французским и в руке с горячим круасаном с сыром.

Бу-Ра-Ти-Но!

Перешел еще одну дорогу. Школа.

Шли долго, путая следы и дороги. Куда, зачем? Она что-то говорила, непонятное, невообразимое — свое, собачье, спасибо. А меня стало тошнить, и вырвало под старым дубом. Сидящая там парочка поморщилась и продолжила въедаться в десны друг друга.

— Ну и что, что ты один! Я тоже всегда была одна. До сегодняшнего вечера. И...

Я остановился у ликерного. Надо было спасаться.

— Мики, сильву-пле, dе «Смирнофф».

Все маленькое и ядовитое они называют «мики». Вот где они — настоящие, кричащие и ненавидящие US. Маленькая Франция, ни на кого не похожая, ни с кем не спящая. Вива де ля Квэбек!!!

Водка чистая. Я вылил «тристосемьдесятпятъ» в один большой пластмассовый стакан, наполовину наполненный льдом. Большой такой стакан, литровый, для тех, кто любит дохуя есть, и похую ему на качество. А оно было! Самое главное — цена.

Ривлат — турок, также сюда эмигрировавший, — открыл пицерию. И немного говорит по-узбекски. Это не помогло при знакомстве за руку. На узбека я не похож, хоть и родился в Ташкенте. Окончил школу с русским уклоном там же. Эмигрировал к родственникам в Москву. К деду с прабабкой, к прабабке с пра-пра прадедом. Спасибо родителям за не мою московскую прописную страницу — судьба ребенка военной семьи независтлива и неисповедима.

Так было надо в шестьдесят каких то… Трясло там. Жертвы. Богатые плакали, более дехкане — тосковали. Укроп-петрушка не продавались. Клубника гнила в собственном соку и каркали вороны на нeвскопанных полях.

И отец рванул туда, в поисках дешевого пойла и удлиненного рубля, и мать, красивая для многих, обожаемая, вожделенная, но с животом — со мною в нем.

— Ривлат, дай два куска. — Я кинул на подобие барной стойки два доллара. Алкоголь здесь не продавали.

Водка была теплой, но спасал лед. Я задумался.

Если водку охладить до кристаллизации… Нет, в хорошей водке нет кристаллов. Охладить до ледяного состояния, после чего налить в рюмашечку и залпом так — тепло! Очень.

Кормить зверя с руки и улыбаться. Она — серо-черная, и розовый нос. И пиццу любит. И пятые пальцы необрезанные. «А надо бы», — подумалось мне. Она прервала моё за ней наблюдение.

«Пссчхи», — чихнула она и сказала: «Не надо. Не надо обрезать ничего. Все дано таким, как есть в мировоззрении…»

— Ладно, — сказал я. Спорить было неохота. Водка побеждала таблетку. И мы неспешащими фигурами побрели ко мне.

Светало. На скамейке — завернутая в балахон с головою фигура. Она залаяла. Фигура встревожилась. Я закурил.

С неба посыпался град, минутой позже — дождь. Еще через тридцать собака пила воду из ванной, установленной мной в центре моей обители — из тысячи и семи сотен и тридцати двух квадратных сквээр фитов, а я пронзал незнакомку, так и не раздев ее… Быстро, наскоро играть в войну. Сзади, в ее любимой позе, о которой рассказывала ей ее прабабушка, бежавшая в первую мировую из Берлина с французским летчиком. Ни стона, ни звука, лишь ее улыбка отражением в запыленном зеркале. Тридцать три минуты. После меня опять вырвало. Собака подошла и сказала: «Иди в кровать».

Холодная кровать. Отопление еще не включили, да и будет ли. Дом под снос, но архитектура. Не трогают. А я люблю здесь. Дешево, сердито и корабли. Старый порт. Снимаю весь этаж. Я — метр восемьдесят шесть, а надо мною крыша и корабли в порту нежатся, уставшие.

В «школу» не пошел, а думал, как назвать собаку. Выгулял ее. Она, опорожнившись, сказала: «Ммммм». Вспомнил бывшую жену, сосавшую по утрам с таким же вот «мммм»… Мария. Полегчало.

Опять дождь. Нашел выброшенный стул — будет чем кормить печь и греть кости. Негры на углу банчили какую-то слякоть. По цвету не понравился бутылек. Мескалин с прошлой недели понравился. Называют это «Beatle juice».

Первый раз пробовал — и ощущение жгучее. А этот грязного цвета, а не мутного. Потратил деньги на двадцать пять кило собачьей жратвы. И я рад, и сука: «Аф-Аф!» Не говорила со мной более. Подумал, что приснилось, а она тут же: «Не пизди! Это сны твои легки, а это все реальная реальность». Ax!!! «Риал риАлэти».

Купил соседу, единственному, что снизу, китайской жратвы. Он, полуживой, старый без родни, кореец. Южанин. Не переносит холода, дождей и приходящих снизу холодных китайских девушек. «Они, кстати, камбоджийки», — сказал ему намедни, на что услышал: «Кхейпиньтрынхэ».

Подумал, что был послан нахуй, не видя за спиной незнакомку вчерашнего вечера. Она вошла в полуприкрытую дверь, взяла коробку, открыла и съела один из двенадцати «эгролов».

«Спасибо. Он сказал тебе спасибо». Она что-то еще сказала ему, протягивая «эгролл». Его рот поглотил лишь половину. Такое же беззубое существо, одинокое, что и в госпитале. Но неоплаченное.