Золото плавней

Будучи знахаркой потомственной, бабка Аксинья хорошо разбиралась в лечебных свойствах многих растений, в их воздействии на человеческий организм. Хорошо знала, где какая травка, какой цветок растет, от чего его применять в лечении и когда лучше собирать, чтобы давал силы.

Использовала старая казачка в лечении и приготовлении снадобий не только средства растительного, но и животного происхождения, да и с минералами управлялась не хуже. Умела потомственная знахарка не только лечить, но и отводить сглаз, снимать порчу, излечивать болезни у животных и даже угадывать вора.

Боялись Аксинью смолоду, и хату всегда обходили стороной.

– Все на користь: обряды, амулеты, травы, настои, змовы. Замовны слова – не проста слова. Змова – то єдыне цыле з обрядом и є його частиною. Без нього нэ будэ сили в лыкуванни, – говорила знахарка.

Никто в станице не знал, сколько точно лет было бабке Аксинье. О себе же она говорила:

– Скилькы е уси мойи. – И сурово поглядывала на говорившего. На этом чаще всего распросы и заканчивались.

Боялись бабку Аксинью, не любили, но всегда шли к ней со всеми недугами своими.

Темная, то ли от загара, то ли от копоти кожа на лице была испещрена глубокими морщинами – свидетелями трудного времени в жизни знахарки. Муж и два сына погибли разом в бою с черкесами, почитай, уж двадцатый годок тому. Схоронили их рядом на кладбище у церкви. Горем умывалась бабка Аксинья долго. Но красота ее женская долшо не блекла. Сватались к ней казаки станичные, даже офицерик заезжий из сословия дворянского сватов засылал. Всем отказала знахарка. Честь перед мужем берегла.

– На тому свиты побачымося, як в очи ему дывытыся стану?!

С той поры и носит траур бабка Аксинья. Всегда в черном. В любую погоду. Отчуждение от мирского пошло. К природе потянулась. Нашла забвение в травах. Вспомнилось то, чему ее в детстве бабка, а затем и мамка учили. Стала бабка Аксинья знахарить да люду станичному в хворях помогать.

Вот и сейчас готовила снадобье, как будто чувствовала нутром, что понадобится.

Неожиданно ворота широко распахнулись, и на двор въехала повозка, управляемая тезкой знахарки, Аксиньей Шелест.

– Бабка Аксинья! – громко крикнула Шелест, спрыгивая на землю с арбы. Не дожидаясь появления знахарки, отворила покосившиеся от времени скрипучие двери и вошла в хату. – Приймайтэ поранэного станичника нашого, отаман розпорядывся, – добавила казачка, перекрестившись на образа, тускло освещаемые мерцающим огоньком свечи. Голос ее в конце тирады осип, и, всегда бойкая, сейчас она оробела.

В хате пахло молоком и травами. Спокойно стало на душе. Кот, учуяв чужого, потянулся, выпуская когти, но глаз не открыл.

Бабка Аксинья, в черной, до пола, юбке, засаленной и затертой от бесконечной носки, и в такого же цвета кофте, двигая бесшумно потрескавшимися старческими губами, уставила свои выцветшие от старости глаза на вошедшую казачку. Мол, не мешай, сейчас закончу и приму. Пошептав только ей одной известные слова, знахарка отставила казанок со снадобьем, бросив в него щепоть сухих листьев можжевельника, накрыла его крышкой и лишь тогда обратилась к ожидавшей ее казачке:

– Ну, шо там сталося? – Несмотря на возраст, голос у бабки Аксиньи оставался молодой, и если не видеть лица, то можно было предположить, что голос принадлежит женщине лет тридцати, но никак не старухе.

Аксинья Шелест, впервые увидевшая хату станичной знахарки изнутри, на минуту забыла о том, зачем пришла, отпустила страх и с интересом спросила:

– А що варытэ, бабка Ксения? Пахнэ смачно топленым молоком з травамы.

Аксинья в разговоре со знахаркой порой называла ее бабка Ксения, чтобы не путаться.

Бабка Аксинья, утерла сухие губы концами платка, вытерла руки о юбку и с таинственным видом произнесла:

– Варю листя лопуха в молоци. Це пэршый засыб при ранах, особлыво глыбоких тай брудных. – И, откашлявшись, вновь повторила настойчиво свой вопрос: – Так шо там сталося то?

– Гамаюна поранэного привезла. На ладан дыхаэ. От-аман распорядывся выходить его, – как скороговоркой выпалила Аксинья Шелест.

Не торопясь, без излишней суеты знахарка протепала на улицу и, подойдя к арбе, посмотрев на раненого, нахмурилась. Без того глубокие морщины стали еще глубже. Аксинья Шелест наблюдала с крыльца, стараясь не мешать знахарке. Та повернулась на Восток, сложила пальцы и, осенив себя двуперстным знамением, произнесла: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Затем низко склонилась над тихо постанывавшим Гамаюном и продолжила: