Золото Плевны

— Тогда всем страшно было. Не боятся только дурни. А за Грица не тревожься. Лихой казак, опытный пластун: такой может камнем или кустом обернуться, в двух шагах пройдёшь — не заметишь.

Приладил к револьверу сыромятный ремешок, повесил на шею. Проверил несколько раз, ладно ли из–за пазухи вытащить. Нож примотал к лодыжке, винтовку и шашку к седлу приторочу, чтоб издали не разглядели.

— А ты, Иван Матвеевич, ответь, почему так плохо солдат учите. Из пушек палить научили, а в рукопашной, мужичьё сиволапое. Да и из ружей палят абы как. В бою, без команды позицию выбрать не умеют. Обычные крестьяне, только в форме. Стыдно, как–то за армию.

— Да ты, что говоришь?!

— А, что? Опять за стрельнуть хочешь?

— И не собирался, — буркнул граф.

— А разве не так? — протянул я. — Дрянное у вас обучение.

— Так ведь побеждают! — загорячился поручик.

— Не от уменья, исключительно из–за характера русского, — сказал я и поднял перст, призывая Бога в свидетели.

Иван настаивать не стал:

— Может ты и прав, а с другого бока, не хотел бы я, такого как ты, умельца, на своих землях иметь. И, не дай бог, пару десятков таких. Не поделят мужики чего, пустят друг — другу юшку из носа. Прикажу выпороть обоих — конец склоке. А такого выпори, попробуй! Боюсь и представить, что будет.

— Ничто, у нас любых порют, кто казачий устав нарушит. И холодная в каждой станице имеется. Разбушевался, трошки посиди, охолонь. Весной, когда землю межевать начинают, такие сшибки бывают, мама дорогая! Насмерть рубятся.

Посмотрел на графа, подчеркивая слова жестом, ведь тема межевания земли очень острая — должна каждого за душу тронуть, и обомлел. Не слушал меня поручик толком, внезапно потеряв интерес к беседе. Стоит лыбится, как гимназист худенький, словно не и с молодым воином разговаривал только что. Погрузился в думы, заулыбался тайным мыслям. Да, только от кого тайные? Я вздохнул. Взял в руки стебелек сухого клевера, завертел в руках, смотря в поблекший цветок, трепетно вдыхая в себя ароматы сенокоса детства. Не знаю с чего начать, чтоб не обидеть. Кто поймёт этих графьёв?! Чудная порода.

— Ваня, разобрался бы ты со своими бабами по Божьи. Пора нам собираться в путь–дорогу — пришло время, а ты навертел тут — лаптем не расхлебать. Сам–то не устал от такой карусели?

— Карусели? Какой карусели? О каких бабах ты говоришь? — нахмурился поручик, выходя из своих мечтательных грез. Засопел. Горячий и обидчивый. Мальчишка и есть. Не убила война юношеского запала. Хорошо. Улыбнулся спокойно, продолжая объяснять, как малому дитю:

— Да о Малике твоей, да о скаженной Иванке, ходит, озорничает, то титьками к стене прижмет и смеется, то бесом, как зыркнет и, ненависти столько, что хоть фитиль подставляй. Того и гляди рванет баба.

— Ненависть? Да откуда? Всегда ласковая такая. Не пойму. Молоко нам носит! Пироги! А какие песни нежные напевает. Что–то наговариваешь ты, Николай. Хорошая девка. Горячая. Кровь с молоком, да и только. Грустит что–то в последнее время иногда. Так может, сохнет по какому–нибудь кузнецу. Обычное бабское дело. — Граф подобрел, вспоминая болгарку, морщинка на переносице разгладилась, заулыбался, усы с узкой полоской седины, затопорщились.

— Ага. По кузнецу, — уныло протянул я. — К тебе бегает, забыв про стыд и людскую молву, а сохнет по кузнецу. — Так и хотелось графского сынка сдернуть с облака, да вернуть на землю. Да только понимал я, что Иван к служанке никак не относится. И чувств у него к своей кобыле больше, чем к красивой девчушке. Со всем голову болгарке вскружил, та ходит, как чумная, а он не понимает очевидного. Да только в делах сердечных я не советчик, потому что видим мы происходящее со всем по–разному. Поручик расслабился, лёг на спину, закинув руки под голову, зашуршал сеном, и, наконец, мечтательно протянул:

— Я ведь, Николай, жениться надумал. После войны такую свадьбу закачу с недельными балами. Ты первым будешь в списке гостей приглашенных. Я так решил! Уж больно ты мне по нраву, товарищ, военной судьбой мне даденный.

— Почту за честь, — поблагодарил я несколько обескураженный от столь искренних и горячих речей, мало веря в приглашение, а потом осторожно спросил, — на ком?

— Вестимо на ком! На госпоже Малике! Чувства наши взаимны! Поцелуи горячи, да уж больно коротки и скрытны, — Ваня грустно вздохнул, припоминая волнительный момент, и доверительно сообщил, посвящая в свои любовные страсти, — через платок позволила целовать. Представляешь? Я эти губы на всю жизнь запомнил. Ах, друг мой, что это был за поцелуй! Полжизни не жалко. Смотрю на неё — искрится вся. Спасибо, Господу, что дал мне такую любовь. Видно, заслужил я — не зря нехристей бьем.

— А Иванка? — с дуру ляпнул я. Пожалел тут же. Кто за язык тянул. Но граф даже в лице не изменился. Посмотрел рассеяно на меня, вскользь, продолжая витать с образом турчанки в облаках.