Золото Плевны

— Хандру лечить, — многозначительно добавил я и мы встретились глазами с штаб–ротмистром. Странно, что он не сказал и не передал смысл слов обращения Гурко к солдатам и офицерам. Ведь об этом в войсках много толку ходило. Я, имея цепкую память, вспомнил выдержку обращения к офицерам, которая меня так зацепила: «Господа, я должен вам сказать, что люблю страстно военное дело. На мою долю выпала такая честь и такое счастье, о которых я никогда не смел и мечтать: вести гвардию в бой. Для военного человека не может быть большого счастья, как вести в бой войска с уверенностью в победе, а гвардия по своему составу и обучению, можно сказать, лучшее войско в мире…» С этим я мог поспорить, кто лучшее войско, да только никто не спрашивал меня. К солдатам обращение было проще и главное заключалось в этом: «О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии. Вот вам минута доказать, что вы достойны этих забот…» И видит Бог, они доказывали в каждом бою.

Приглашение на приватную аудиенцию к генерал — адъютанту Гурко, волновало кровь. Это даже не приятно, это, как к чудодейственной иконе прикоснуться. Лихой конник, хоть не казак, а из гусар, пользовался у всех лошадников большим авторитетом. Даже просто встретиться и поговорить с вельможей такого уровня — успех, не снившийся кубанской старшине.

И вот я, никому не известный сотник, приглашён поговорить «без чинов» с Иосифом Владимировичем. Конечно доклады, что жизнь графа Суздалева, старинного рода, спас какой–то кубанский казак, который помог, с небольшими потерями уничтожить турецкий эскадрон, сыграли свою роль. Но будем честны, господа, розданные гроши и подарки, в этой пьеске были не менее полновесны: кому коня, кому седло, кому и пистоля американского хватило.

— Честь имею, господа, до вечера. А сейчас дела в эскадроне ждут не отложенные, — откозырявши штаб–ротмистр легко сбежал со ступенек и легким пружинистым шагом направился к конской привязи.

Надо и нам спешить — приглашение получено, приближается указанное время, пора предстать перед светлейшими очами. Я уже видел, как недобро шевелятся роскошные бакенбарды генерала и чуть ускорил шаг, задавая темп. Суздалев поспешал, сопел, но не возражал. Такими и прошли через адъютантов. А когда стали представляться, граф учудил, толи морозец сыграл свое дело, толи папироска, но едва успев связать начала доклада, свалился поручик в припадке, и его уволокли к лекарям, а отдуваться пришлось самому.

— Черноморского казачьего войска сотник Билый Николай, Иванов сын, —

вытянулся перед сохранившим стройность генерал–адъютантом. Иосиф Владимирович, машинально трогая горловину вазы, почти в половину своего роста, причудливую от золотой росписи, улыбнулся:

— Как ты оказался здесь, Иванов сын и имеешь ли отношение к Сидору Билому, сотник?

Да, как ваза ваша китайская, так и я тут оказался, хотел было ответить, но сдержался, склоняясь в учтивом полупоклоне.

— На какой вопрос отвечать поперед, господин генерал–адъютант? — вздохнув спросил я, путаясь в речи, думая, не перейти на французский для чистоты изложения. Генерал, видя мое смущение, тряхнул бакенбардами, скрывая улыбку:

— Молодца, не то, что мои адъютанты.

Я вскинулся, ожидая продолжения.

— Эти заговорить и чёрта сумеют, — пояснил Гурко, — Порой забываю, какой вопрос задал. Давай, сотник, с начала, как оказался у генерала Столетова. Слышал я, что к двум сотня прикомандированных пластунов не относишься и положение у тебя особое, — тут генерал нахмурился и я его понимал — не бывает особых положений у солдат в армии, даже у гвардейцев, тем более у горстки казаков.

Не оробел, отвечая:

— Во исполнение обета, матушкой даденного, на святую гору Афон паломником с сотоварищами–пластунами пошёл. А, там война, за веру православную. Мы с товарищами учили единоверцев, создавали отряды из местного населения, обучая скрытому и открытому бою. Потом в Сербии, Македонии турок били, вот до Болгарии дошли. Под Плевной к казачьей полусотне присоединились. Вылазки учиняли и диверсии, делали то, что умели. В одной из таких вылазок, поручик Суздалев был дважды ранен. В виду невозможности отойти к своим пришлось просочиться через турецкие порядки, отабариться в болгарском селе, найти лекаря и при первых признаках выздоровления идти на соединение с регулярной армией.

— Из Сербии шли?

— Так точно, принимали участие в апрельском бунте.

— Похвально, казаки. Скажи мне, как вы приняли к себе поручика артиллерии? В ватагу вашу.

Я поморщился:

— В крест, это называется. Да легко как–то. Незаметно граф втянулся.

— Продолжай. Для меня твои слова, как песня. А казачьи песни слушать, что мёд ложкой кушать.

Я задумался, кусая ус:

— Так это про песни. — Я улыбнулся. — Казаки свои песни не поют, они их играют. Это к тому, что манера исполнения казачьих песен — преобладание гласных, тем самым песня слышится протяжно и мелодично. Отсюда и «мед». И говор у нас кажется особым. Да нечего больше. Отвечу на второй вопрос: атаману Сидору Билому прихожусь внучатым племянником.