Золото собирается крупицами

– Одному, пожалуй, можно, – сказал Зинатулла, взглянув на Хисматуллу.

– А я как же? – жалобно спросил Мутагар. – Тогда я совсем пропаду…

– Агай, помоги и ему! – попросил Хисматулла. – Маленький ведь, куда он пойдет?

Зинатулла отвел их в землянку, выстроенную впритык с конюшней, посадил на лавку. В землянке стоял густой запах дегтя, на шестах у печки были сложены для просушки оглобли и мерзлые санные вязки, по стенам на больших деревянных гвоздях висели хомуты, поперечники, узды, вожжи, шлеи, на полу валялись в куче стружек кленовые санные полозья и обручи. Хисматулла и Мутагар с интересом разглядывали все это хозяйство, а Зинатулла тем временем засыпал овса лошадям, растопил докрасна железную печурку и вскипятил чай.

– Садитесь, небось проголодались! – пригласил он, разливая заваренный малиновым лис том чай в алюминиевые кружки и разламывая на три части испеченную в золе лепешку.

Неделю неевшие горячего, Хисматулла и Мутагар с жадностью набросились на еду. После чая их быстро разморило, потянуло в сон, и когда конюх, выходивший во двор к лошадям, вернулся, оба уже крепко спали.

24

Хисматулле удалось устроиться на ночь в бараке, но он так и не смог выспаться вволю. Малейший шум поднимал его на ноги – то крикнет петух, то заворочается кто-то, забормочет со сна, и Хисматулла уже бежал к заколоченному фанерой окну, глядел – не светает ли. Он боялся опоздать на работу.

Но за окном была густая синяя темень, спокойно лежали белые горбы сугробов, шумели верхушками сосны. Так и не дождавшись рассвета, он оделся и вышел на улицу. От мороза потрескивали Деревья. У Хисматуллы сразу же схватило уши, он закрыл их ладонями и, подпрыгивая, побежал по тропинке.

То ныряя в темные острые глыбы елей, то вновь скользя между сплетением голых веток, плыла в небе ущербная луна, как ломтик корота, и едва Хисматулла добежал до тепляка, как она показалась в последний раз и стала погружаться, оседать в белую горную шапку медленно, как в воду.

У тепляка никого не было, и Хисматулла снова окоченел до того, что уже и прыжки не помогали. Он забегал вокруг тепляка, размахивая руками и проклиная себя за боязнь.

«Кик! Кик-кик!» – крикнул в отдалении дятел.

«А-а, и тебе, я вижу, несладко! – подумал Хисматулла. – Что ж, у тебя хоть пищи вдоволь, подолбил, отыскал пару жучков – и сиди отдыхай! А нашему брату каково?»

«Кик…» – слабо пискнул дятел и умолк.

«Так-то! – мысленно добавил Хисматулла. – Аллах заботится о птичках больше, чем о нас, одежа у них и на зиму и на лето справлена, бая над ними нету, а если какой сокол к гнездам подлетит, вроде как бы урядник, то ведь его всей стаей отбить можно… А у нас что? И урядник, и Хажисултан, и начальник прииска, и управляющий, и немец, и штейгер, и кого только нету – разве шайтана не хватает, и тот найдется, коли надо!»

– Эй, парень, за кем гонишься, шапку, что ль, украли? Айда, заходи!

Хисматулла очнулся, увидел выглядывавшую из тепляка женщину в черном платке и беловатый дымок над Крышей.

«Вот те на! – подумал он. – А я-то решил, что там никого нету!»

Почти вслед за Хисматуллой в тепляк стали одна за другой вбегать женщины Потирая озябшие руки, они садились у жарко натопленной железной печурки, и скоро возле нее не осталось ни одного свободного места. Хисматулла, не смея подойти к незнакомым людям, жался в углу, грея руки под рубахой и прислушиваясь к тому, о чем говорят женщины. Он еще плохо понимал по-русски и по некоторым знакомым словам старался угадать, о чем шла речь,

Но вот дверь распахнулась, и женщины заулыбались и зашумели громче обычного. Хисма-тулла обернулся и увидел русского мужчину в ушанке и телогрейке. Он был невысок, но широк в плечах и крепок на вид; под мягким, стершимся козырьком ушанки жмурились от света голубые, как весенние льдинки, глаза. Он снял шапку, хлопнул ею по колену и сказал:

– Ну и холод нонче, бабоньки! Прямо собачий! Дает же февраль жару! Не зря, видать, в старину говорили, что братец февраль еще почище братца января будет, а как встречаются, так февраль пуще злится: «Ну, братец, уж если б мне на твое место пробраться, я б таким дурачком не был, живо напустил бы такого морозу, что рога у коровы сломались бы!»

Он захохотал, и вместе с ним стали смеяться женщины, кто стыдливо, как бы нехотя, а кто во всю мочь, и Хисматулла, хотя и не совсем понял, что было сказано, тоже улыбнулся за компанию. Мужчина присел поближе к печке, достал из кармана кисет и трубку, быстро набил трубку табаком, умял его пальцем и, открыв на секунду железную дверцу печурки, руками выхватил красный уголек. Он ловко перебросил его с ладони на ладонь, чтобы не обжечься, и так же ловко положил уголек сверху на табак, тут же стал сосать трубку, и на Хисматуллу пахнуло горьким табачным дымом. Женщины молча стояли рядом, как бы ожидая, пока трубка раскурится, и, когда мужчина наконец щелчком сбросил уголек на пол и спокойно запыхтел, одна из них, в черном платке, та самая, что позвала Хисматуллу в тепляк, выступила немного вперед и спросила:

– Михаил, мы у тебя тут поспрошать что хотели…