Золотой день

Айше с трудом продиралась сквозь собственные записи и противоречивые показания свидетельниц. Даже о таком простом и, в сущности, неважном моменте, как кто пришел первым, а кто вторым, у женщин не было единого мнения. И она от души радовалась, что избавляет мужа от бесполезной, нудной и выводящей из себя любого мужчину работы. Хотя Кемаль, надо признать, выполнил бы ее не хуже, потому что привык тщательно и скрупулезно собирать любые мелочи и относиться к ним серьезно. Айше пришлось однажды испытать это на себе, а потом неоднократно наблюдать, как он работает, будучи в курсе всех его дел.

Но сейчас его серьезность, занудство и вдумчивость, похоже, были не нужны. Скорее всего, все аналитические потуги Айше окажутся бесполезными. Не было никаких доказательств того, что Лили выпила смертельное лекарство на золотом дне. Время его действия, по утверждению экспертов, нельзя было рассчитать с точностью до минуты, оно во многом зависело от индивидуальных особенностей организма, от того, принимал ли человек раньше наркотики и транквилизаторы, пил ли в этот день что-либо спиртное и так далее. В случае с Лили, которая не употребляла алкоголя и, по словам ее врача и мужа, никогда не пользовалась никаким снотворным, время приема отравившего ее препарата можно было установить с точностью до часа, а то и до полутора.

И, следовательно, побывавшие на золотом дне женщины могут не иметь к произошедшей трагедии ни малейшего отношения. А значит, вся кропотливая работа, на которую добровольно обрекла себя Айше, скорее всего, никому не нужна.

Ушедшая позже всех домработница оставила свою хозяйку живой – правда, уставшей и сонной, из-за чего она даже отпустила девушку, не проверив по обыкновению, как та навела чистоту на кухне, и не сделав ей ни единого замечания. По словам Гюльтен, не слишком внимательно следившей за временем, это было буквально через десять-пятнадцать минут после ухода гостей: столько ей потребовалось, чтобы убрать кофейные чашки в посудомоечную машину, включить ее, протереть столики в зимнем саду и быстро глянуть, все ли в порядке в гостиной и на кухне. После чего она явилась пред светлые очи ее величества хозяйки и ожидала услышать что угодно, кроме спокойного: «Можешь идти, Гюльтен, сегодня ты больше не нужна. Позвонишь в воскресенье».

Айше перечитала недавно сделанную ею запись:

– Скажите, пожалуйста, вы относили стакан с водой в спальню хозяйки?

– Да, конечно, как всегда.

– То есть вы каждый вечер ставили на тумбочку возле кровати стакан воды?

– Да… ну… если работала до вечера.

– И в тот вечер вы его отнесли?

– Да, говорю же… отнесла.

– Полный стакан?

– Ну… кажется… не совсем уж полный, конечно… нормальный.

– Когда вы это сделали?

– Ну… как убралась, так и… на кухню заглянула, проверила, как там что, нет ли чего такого, кувшин с водой увидала да и вспомнила… а то бы она потом ругаться стала.

– Госпожа Лили часто ругалась?

– Ну… да… не знаю, как все… только если пылесос неожиданно включишь или что-нибудь такое…

Дальше Айше не записывала.

Реплики девушки, ее ахи, охи и всхлипы с трудом превращались из звуков на диктофонной пленке в поддающийся записи на бумаге текст. Просторечие, неискоренимый акцент, присущий выходцам из восточных районов страны, слова-паразиты, незавершенные или синтаксически небрежные фразы – все это было Айше неприятно, чуждо и непривычно. Круг ее общения и образ жизни практически исключал столкновение с неграмотностью, и она искренне негодовала, когда ее студенты не знали, как звали Верлена и какие поэты входили в состав «озерной школы». Контакты же с людьми, подобными Гюльтен, сводились к диалогам с рыночными торговцами, но они не раздражали ее, поскольку были нечастыми, неизбежными и предельно краткими. Да, честно говоря, она никогда о них и не задумывалась.

Откровения домработницы почему-то раздражали.

Девушка рассказывала о своих взаимоотношениях с покойной хозяйкой, увязая в ненужных подробностях, повторяя одно и то же по несколько раз, перепрыгивая с предмета на предмет, бестолково пытаясь как можно лучше ответить на задаваемые вопросы, но, похоже, ничего не скрывая. Если бы она была хоть в чем-то виновата, ей бы хватило ума следовать неведомому ей правилу древних “aut bene, aut nihil”. Она инстинктивно расхваливала бы хозяйку и убивалась по ней, и чем сильнее была бы ее ненависть к придирчивой и надменной Лили, тем старательнее девушка демонстрировала бы прямо противоположные чувства. Успешно или нет – это другой вопрос, это зависело бы от ее изворотливости и актерских способностей и от степени виновности, а разоблачение неискренности было бы лишь делом времени и техники.

Но девушка, не стесняясь, выплескивала свои обиды.

Айше, имевшая возможность наблюдать отношения прислуги и хозяйки в течение целого вечера, могла поклясться, что домработница ничего не преувеличивает и не придумывает. Однако если на золотом дне симпатии Айше были скорее на стороне молчаливой Гюльтен, то, стоило ей заговорить, демократичное сочувствие отчего-то отступило перед раздражением.