Золотой день

Браслет вернули, но кто его взял – так и неясно. И связана ли история с браслетом со смертью Лили? А тетя Гюзель? И машина? А брат и его работа? А брат и машина – и тетя Гюзель? Нет, ничего не понятно. Хорошо, что хоть не седьмой этаж! Запыхавшаяся Илайда нажала кнопку звонка и, увидев закутанную в толстую пушистую кофту, такую домашнюю и симпатичную, совсем не официальную Айше, решила избавиться от всей этой путаницы раз и навсегда.

– Здравствуйте, Илайда, проходите, – девушка выглядела испуганной и какой-то потерянной, как ребенок, которого вовремя не забрали из детского сада. – Я сварю кофе, и мы поговорим, хорошо? Идите сюда, здесь у меня тепло.

В крошечном кабинете действительно было тепло.

Илайда с облегчением поняла, что, кроме хозяйки, здесь никого нет, и, похоже, ей не грозит никакой официальный допрос. В отсутствие Айше она огляделась: стол с книгами и бумагами, книжный шкаф, компьютер, небольшой диван – комната была простой и уютной, хотя ее мать, например, никогда не позволила бы себе приглашать посторонних в такое явно не парадное и почти бедное помещение. И не позволила бы мне – внутренне усмехнулась она. А уж знай она, что я пришла сюда!.. Илайда села на диван, прислонившись к некрасивой подушке с вышитой крестом ярко-голубой розой, и мельком удивилась тому, что неглупая современная молодая женщина зачем-то захламляет свою квартиру подобным старьем.

– Что с ней случилось? – без предисловий спросила она вошедшую с двумя чашками на подносе хозяйку. Илайда понимала, что ведет себя невежливо, почти грубо, но ничего не могла с этим поделать. Если она произнесет хоть одно лишнее слово, она просто расплачется. И долго не сможет остановиться. И расскажет этой приятной женщине куда больше, чем нужно. Расскажет столько, что потом сама об этом пожалеет.

Она так давно не плакала, ей казалось, что слезы остались где-то далеко в прошлом, в несчастливом, молчаливом детстве. Тогда слезы заменяли невысказанные слова и приносили хоть какое-то утешение. Она часто плакала при старших, которые бросались ее утешать и расспрашивать о ее крошечных детских бедах и огорчениях, казавшихся такими большими. И она рассказывала что-то, что было бы похоже на правду и вызывало сочувствие и жалость, но никогда не саму эту правду. Она плакала от одиночества, от невнимания матери, от ревности к брату, от несправедливости материнских замечаний, но когда ее спрашивали, что случилось, она показывала старый, уже пожелтевший синяк или почти зажившую ссадину и говорила: «Стукнулась…»

Она достигала цели: ее жалели, дули на ничуть не болевшие синяки и царапины, – и ей становилось легче. Просто от того, что на нее обратили внимание. Ее детский ум уже тогда понимал, что на душевные раны подуть нельзя и что никто не захочет это делать. К тому же пришлось бы объяснять настоящую причину слез, а это так сложно, куда сложнее, чем показать вчерашний синяк, она и слов-то таких не знает, а слезы от каждого произнесенного слова льются сильнее.

Вот и сейчас ее вдруг захлестнуло это давно забытое, детское ощущение: если она выговорит хоть одно лишнее слово, то непременно расплачется. Глупо, неудержимо, совсем по-детски. И нет ни одного синяка, чтобы показать и вызвать жалость и в то же время избежать объяснений.

Когда она выезжала из дома, ей казалось, что это так просто: взять и все рассказать кому-то. Но сейчас, когда горло сдавил тот привычный давнишний спазм, Илайда почти пожалела, что приехала сюда. Что, ну что она сможет сказать?! «Стукнулась»? Это уже не пройдет. Это осталось там, в детстве, из которого она так старалась выбраться. Так старалась, что стала замужней дамой и матерью, и роковой красавицей Жасмин, и довольно богатой женщиной, и самостоятельной домохозяйкой с прислугой, и… но кем бы она ни пыталась стать, она, похоже, осталась все той же маленькой молчаливой девочкой, плакавшей по любому поводу и не умеющей его объяснить.

Только тетя Гюзель всегда ее понимала.

«Ну что ты, малышка, этому синяку уже несколько дней, ну-ка скажи мне правду. Это ты ведь из-за мамы, да?.. Не обращай внимания, она тебя любит, это она просто так сказала… взрослые вообще нечасто выбирают выражения… ты совсем не неуклюжая, я-то знаю… твоя мама просто выбрала не то слово, а я целыми днями работаю со словами… вот послушай, какая загадка…»

Тетя Гюзель разбиралась в словах.

И эта женщина наверняка такая же, она ведь тоже пишет. И если кто-то сможет хоть что-то понять, то это она. И она не обидится на грубость и вынужденную краткость и резкость речи. И поймет все как надо.

Илайда открыла было рот, чтобы повторить свой вопрос, но вместо этого произошло то, чего она и боялась: слезы полились мгновенно, безудержно, хлынули потоком, как этот проклятый дождь за окном, и нет больше того зонтика, которым была для нее тетя Гюзель, а значит, от слез теперь нет никакого спасения.

4

Она плакала, как маленькая.