Золотой камертон Чайковского

«Модест! Дорогой мой, любимый мой, мне так тяжело! Если бы ты знал, как мне тяжело без тебя!» Максим с интересом перевернул листок – тысяча девятьсот шестьдесят пятый год. Если он ничего не путает, то к этому времени Модест Щеголев уже не один год покоился в могиле.

«Я все время пытаюсь говорить с тобой, и все время сама себя обрываю, боясь заговорить вслух. Вот, решила писать, так безопаснее.

Модест, Толя умирает. Ты знаешь, мы с ним поженились, я надеюсь, ты понимаешь меня и не сердишься. Когда тебя не стало, он очень поддержал меня, детей, стал нам опорой, лучшим другом. Мне показалось, что я полюбила его, мы поженились, это было ошибкой. Очень скоро наши отношения испортились, да ты и сам это знаешь, а потом…

Потом он признался, что убил тебя. Модест! Это было ужасно, это было самое страшное, что случилось в моей жизни, разумеется, за исключением твоей гибели.

Я столько лет жила бок о бок с твоим убийцей, и ради чего он убил? Почему, за что? На убийство его толкнули зависть, тщеславие, жажда славы и успеха. Он хотел завладеть камертоном. Он сказал мне, что ты бездарность и никогда бы не достиг успеха без него!

Я ни на секунду не поверила в эту чушь, но вот Анатолий верил и верит до сих пор. Даже умирая, он все спрашивает о камертоне.

Модест, узнав о том, что он сделал, я захотела его убить. Отнять его жизнь за то, что он отнял твою и сломал мою жизнь. Мне казалось это справедливым. Я даже придумала, как это сделать. Помнишь, у нас была банка яда на антресолях, ты достал, чтобы вытравить крыс на даче. Он так красиво назывался – «Раствор Клеричи». Им я собралась отравить Анатолия, но испугалась, поняла, что не смогу, да и Луша отговаривала. Она – единственный человек, кому я доверилась. Она поддержала меня, не дала совершить убийство. Что бы Анатолий ни сделал, как бы страшно ни было его преступление, уподобиться ему я не могла и просто спрятала камертон, потому что он был ему дороже всего на свете.

А теперь Толя умирает. Модест, врач сказал мне сегодня, что он умирает от отравления таллием, я не поленилась и зашла в библиотеку посмотреть, что это такое. Модест, это и есть раствор Клеричи, точнее, этот раствор делают из таллия!

Я вдруг испугалась, мне неожиданно стало мерещиться всякое. А вдруг я не просто хотела, а на самом деле отравила его? Я помчалась домой, нашла на антресолях ту самую злосчастную банку и, завернув в какое-то старье, вывезла ее подальше от дома и выбросила в помойку. Но перед этим я, запершись на все замки, как какой-то преступник, пыталась понять, не стало ли в банке меньше жидкости, а если стало, то кто же ее брал?

Это было глупо. Раствор так ядовит, что для убийства достаточно сущей малости.

Модест, что мне делать? Я боюсь милиции, если главврач сообщит, от чего умирает Толя, они могут начать следствие. Это будет ужасно. Я уже чувствую себя виноватой, хотя и знаю, что этого не делала.

А еще я боюсь узнать правду, кто отравил Анатолия. А вдруг все же я? А если же нет, если я не сошла с ума, тогда кто это сделал? Определенно не Луша, она сразу была против отравления, требовала пойти в милицию. Но тогда кто? Кто мог узнать нашу тайну, кто мог прочесть мои мысли, разгадать те страшные намерения, что зрели во мне?

Как мне плохо без тебя, как ты мне нужен, как я люблю тебя!

Твоя Лара».

Ничего себе, откладывая письмо, подумал Максим. Значит, второй муж Ларисы Щеголевой отравил первого, и отравил из-за камертона. Он придавал ему мистические свойства. Максим достал из нагрудного кармана рубашки теплый, мягко поблескивающий инструмент и нежно погладил его. Шторы на окнах были плотно задернуты. Теперь Максим за этим внимательно следил. Он любовался камертоном и вспоминал, как впервые взял его в руки. Вспомнил, как изменилось его настроение, вспомнил, как изменилась комната, окрасившись свежими яркими красками, солнечными бликами, наполнилась музыкой. Да, да. Музыка начала звучать в нем, едва он коснулся камертона, до этого он был глух.

Так что же, неужели это правда? Камертон имеет… Максим никак не мог сформулировать свою мысль, облечь ее в слова. Он рос в социалистической стране, где господствовал атеизм, где вера в чудеса давно превратилась в веру в человека, в науку, в коммунистическую партию, в конце концов. И признать правдой дикое предположение о волшебных свойствах камертона означало полный переворот мировоззрения. Да нет, дело не в атеизме, и не в комсомольском билете, и не в воспитании. Просто он взрослый мужик, физик, твердо и бесповоротно уверен в том, что сказки – это для детей. Всякие там колобки, Василисы и прочая чушь. В мире нет сапог-скороходов, волшебных палочек, молодильных яблок, живой воды и прочей столь привлекательной волшебной дребедени. Есть наука, есть техника. Есть гипноз, в конце концов. Может, его внезапно проснувшийся талант следствие гипноза?