Золотой камертон Чайковского

Бред. Куда его занесло? При чем здесь гипноз? Максим тряхнул головой и взглянул на часы. Четвертый час ночи! Вот откуда в его голову лезут эти глупые идеи, он просто спит на ходу! Максим с облегчением засунул камертон под подушку, так ему слаще спалось, аккуратно сложил в ящик стола письма Ларисы Щеголевой и, скинув валенки, не раздеваясь, завалился в кровать. К утру дом так остынет, что в свитере ему будет в самый раз.

– Максим! Максим! Вы живы там? Максим!

Этот тревожный оклик заставил Максима заворочаться в кровати, пытаясь удержать ускользающий сон. Но голос звучал настойчиво, требовательно, почти над самым ухом. Максим поморщился и проснулся.

– Максим!

Максим сел на кровати, огляделся по сторонам, а потом сообразил отдернуть занавеску и выглянуть в окно. За морозными узорами он увидел прижатое к самому стеклу встревоженное лицо Павла Ивановича.

– Слава богу! Максим Николаевич, я уже изволновался весь! Час дня, у вас заперто, окна все зашторены, дым из трубы не идет, тропинку замело, я уж испугался, не случилось ли чего? А ведь нам с вами в город ехать, не забыли?

– Ой, и точно! – спохватился Максим. – Из головы вылетело! Я вчера засиделся допоздна. Работал, – поспешил оправдаться Максим, вскакивая с кровати. – Я сейчас, я быстренько.

– Максим, вы непозволительно беспечны, – сидя в электричке, выговаривал ему похожий на нахохлившегося воробья Павел Иванович. В вагоне действительно было холодно, а потому старый композитор сидел, подняв воротник дубленки, засунув нос с толстый мохеровый шарф, а одетые в перчатки руки в рукава, как в муфту.

– У вас такое яркое, самобытное дарование, а вы так безответственно им разбрасываетесь. Стыдно, молодой человек.

– Павел Иванович, я сам все понимаю и стараюсь, как могу, – проникновенным голосом проговорил Максим. – Но вчера просто накрыло волной, как сел к роялю, так обо всем и забыл. – Приврать иногда во спасение не грех.

– Гм. Ну, если так, то конечно. Но все же режим даже гениям не помеха. Отдохнувший организм, ясность мысли и здоровье, опять же, беречь надо… А что вчера на ум пришло? Песня или, может, пьеса, а может, на что-то масштабное замахнулись? – поддавшись любопытству, спросил Павел Иванович, выныривая из воротника.

– Пока и сам не знаю. Какие-то куски, фрагменты… Можно я вам денька через два покажу?

Павел Иванович огорчился, но согласно кивнул.

К письмам Ларисы Валентиновны Максим смог вернуться только через три дня.

Оле уже стало лучше, ее перевели в палату общей терапии, и они с Сашей и Олиной мамой смогли наконец-то ее навестить.

Оля лежала на узенькой больничной койке, бледная как простыня, осунувшаяся, с огромными синяками вокруг глаз и повязкой на голове. Увидев Максима, она слегка порозовела и попыталась спрятаться под одеялом, но Максим ее оттуда выудил и расцеловал на глазах у всей палаты и у довольно хихикающего Сашки.

Максим счастливо улыбался, Оля тоже, Сашка то и дело скакал и смеялся, Олина мама промакивала платочком слезы умиления. Но это было в палате. Проводив Сашку с бабушкой до дома и выйдя из Олиной парадной, Максим помрачнел.

У него перед глазами стояло Олино личико, забинтованная голова, и руки его сжимались в кулаки. Поймать бы эту сволочь и самолично устроить ей тяжелую травму, думал Максим, скрипя зубами, а потому, не заходя домой, сразу же поехал на дачу, разбираться с наследием семейства Щеголевых-Гудковских.

«Модест!

Я не знаю, что происходит. Толя умер. А милиция все же начала проверку по факту Толиной смерти. Пока они выясняют, где именно Толя мог отравиться таллием, семью не беспокоят. Но я волнуюсь о детях.

Прежде я не замечала, как плохо Лиза и Илья относятся к отчиму, а теперь вдруг выяснилось, что они его едва ли не ненавидят! И Люда тоже. Еще на похоронах она буквально поздравила меня с избавлением от «этого прохиндея и алкоголика». Я была поражена. Лиза и Илья, узнав о смерти Анатолия, ничуть не огорчились, а после так и вовсе проявили поразительную бестактность и даже жестокосердие. А ведь они даже не знали о нем самого страшного!

А может, все-таки знали? Все время мучаюсь этим вопросом. А вдруг кто-то из детей подслушал тот наш с Анатолием разговор? Мы разговаривали, стоя на веранде, окна были открыты, вдруг кто-то из них вернулся домой, а мы так увлеченно ругались, что могли не заметить, что нас подслушивают. Каким потрясением для них должно было стать такое известие? Мать вышла замуж за убийцу отца и прожила с ним целых восемь лет!

Это вполне могло сломать их психику. Это даже могло толкнуть их на преступление. Одного из них или обоих сразу. У Лизы с Ильей очень близкие отношения, они всегда были друзьями. Ты это знаешь. У них нет друг от друга секретов, что знает один, знает и второй.

Но самое мучительное заключается в том, что я не могу их ни о чем спросить. Как? Если они ничего не знают, для них это будет потрясением. А если они знали обо всем и… Нет, не хочу даже договаривать! Что мне тогда делать?

Покончить с собой?