Золотой конь Митридата

— Конечно. — Его голос огрубел, стал чужим, неузнаваемым. — Ты моя мать.

«Он весь чужой», — подумала царица и постаралась выдавить ласковую улыбку — улыбку матери, тосковавшей по сыну долгие семь лет:

— Боги знают, как я рада тебя видеть. Они всегда расставляют все по своим местам. Дети должны возвращаться к своим родителям. Ты вернулся ко мне.

— А убийцы моего отца, надо полагать, получили по заслугам, — отозвался этот незнакомый юноша.

Она наморщила белый мраморный лоб, и глубокая морщина разрезала его на две части.

— Убийцы? Ты о ком, мой дорогой? Я впервые об этом слышу. Моего дорогого и любимого супруга никто не убивал, он умер сам от неведомой болезни. К сожалению, сынок, человек не бог, он не вечен. Мы все когда-нибудь умрем. Хотя мне бы очень хотелось, чтобы мои дети жили вечно.

Она стояла, прислонившись к стене, холодившей ее спину, стройная, красивая, несмотря на свои годы (ей минуло тридцать пять), удивительно молодая. Ее лицо оставалось свежим, как бутон розы, кожу не избороздили морщины страданий, в черных волосах не блестела седина. Сквозь приоткрытые губы блестели ровные белые зубы. Время щадило ее красоту, но Митридат не обращал внимания на оболочку, за которой скрывалась лживая и порочная женщина. Он слышал лицемерие в каждом ее слове, ловил в каждом взгляде, читал ее мысли, из которых выделялась, звеня, как колокол, одна — как расправиться со старшим сыном. Младшего она не боялась — бедный болезненный юноша был полностью порабощен ею. Когда Митридат задал вопрос о брате и сестрах, он уже знал ответ.

— Они здесь, во дворце, мой дорогой, все, кроме старшей Лаодики, — ласково произнесла мать. — И все с удовольствием встретятся с тобой. — Она повернулась к кузнецу, пылая напускным гневом. — Ты, наверное, сошел с ума, если решился заковать моего сына. Немедленно освободи его.

Когда цепи упали на пол, жалобно звякнув, Лаодика обратилась к служанкам:

— Мой сын устал с дороги. Приготовьте ему ванну с благовониями. Когда он помоется, принесите самые изысканные кушанья. — Женщина снова послала ему улыбку лисицы. — А потом мы поговорим с тобой, сынок. Ты расскажешь, где был долгие семь лет.

Она удалилась, растаяв в отблесках факелов. Стража расступилась, и Митридат отправился за служанками в купальню в гинекее — женской половине, где находились комнаты его сестер и давно опустевшая супружеская спальня.