Золотой лук. Книга II. Всё бывает

Море взъярилось валами — и прозвучал третий ответ: стон, рык, вой. Гора ощутимо пошатнулась, из кратера плеснуло огнем. Дым повалил гуще, из малых кратеров на склонах хлестнул жаркий гной лавы, сжигая все на своем пути. Этна дрожала, как в лихорадке, шаталась, грозя рухнуть в море, открыть путь на волю тому, кто томился под ее тяжестью.

Тифон рвался на свободу.

Вот он, конец времен, понял Гермий. Радуйся, лукавый бог. Ты его увидишь. Это будет последнее, что ты увидишь. Вот он, крылатый кентавр, Хрисаор Золотой Лук в силе и славе.

Имя, природа, возраст.

Мозаика, которая не желала складываться, сложилась. Гермий предпочел бы, чтобы она сложилась как-то иначе, но его никто не спрашивал. Достаточно и того, что он решил загадку, узнал ответ.

Ответ этот ужаснул бога.

Стасим «Рази! Что ты медлишь?»

— Да, — сказала Каллироя. — Видела.

Туман с рассвета взял Эрифию в осаду, обложил двойным кольцом. Но при этих словах океаниды туман шарахнулся прочь. Хрисаор тоже отступил на шаг. Он давно понял, что седая мгла — зеркало, в котором отражается настроение жены. Если Каллироя щебечет, поет, смеется, никакой мглы нет и не будет. Но если любимая супруга встала не с той ноги, или того хуже, если муж с его великанским сердцем и великанским же скудоумием обидел жену, сам не зная чем — белесые пряди взовьются в воздух, облепят остров, сошьют небо с землей, наползут на песок и станут качаться, будто сотни грозных змей.

Тогда лучше притвориться утесом и помалкивать.

— Видела, — повторила океанида. — Своими глазами.

Хрисаор уже пожалел, что затеял этот разговор. Хорошо, сына дома не было — Герион умчался в скалы разорять птичьи гнезда. Потом он собирался к стаду, побегать наперегонки с Орфом, а значит, случись дома скандал, сын его не застанет.

— Ну, видела, — миролюбиво заметил Хрисаор. На всякий случай он сделался меньше, хотя казалось бы, меньше некуда. — Бывает.

Он не любил, когда жена напоминала ему, насколько она старше. Кому приятно слышать, что любимая супруга имела удовольствие наблюдать, как тебя мать рожала? Нашла зрелище… Со всей искренностью, граничащей с простотой, которая составляла бо́льшую часть его природы, Хрисаор обругал себя за длинный язык. Устал, наверное. Месяц с лишним перестраивал дом. Болели коровы, нуждались в уходе. Герион простыл, рассопливился, а с тремя сыновними головами это хуже потопа. Ночь за ночью — жар, слезы, бессонница. Трудясь в поте лица, возясь с коровами, баюкая сына, Хрисаор время от времени бросал опасливый взгляд в небо: не брезжит ли радуга? Не собирается ли огнистый лук в разгар навалившейся страды пустить Хрисаора стрелой на другой конец мира? Оторвать от стада, дома, забот? Не выдержал, рявкнул:

«Лучше бы ее и не было совсем, этой радуги! Ни радуги, ни его самого! Его там, что ни год, убивают, а я летай…»

И добавил в сердцах:

«Всей пользы — одна собака!»

Тут Каллироя и сорвалась. Что ты несешь, да как ты можешь, да чтобы я такого никогда больше не слышала, ишь ты, лучше бы его не было, ты вообще понимаешь, что и нашей семьи тогда не было бы, и тебя бы не было, утопила бы я тебя, и дело с концом, он — это ты, ты — это он, ты вот радугу клянешь, а она, ваша радуга — пуповина, не понял, и не надо, хорошо, твоя мать тебя не слышит, небось, показала бы болвану каменному, знал бы, как она тебя рожала, что это за му́ка…

«Тебе-то откуда знать? — усомнился Хрисаор. — Ты, что ли, видела, как меня рожали? Роды принимала?!»

Задним числом пришла мысль, рубанула по затылку: зря ты это, великан. Жена, небось, о своих родах вспомнила. Океаниды рожают легко, Каллироя смеялась, уверяла, что ей это — раз плюнуть, два подобрать. Только Герион — мальчик особенный, шел тяжко. Хрисаор вспомнил, как стоял, беспомощный, на коленях возле роженицы, утирал пот со лба, втайне дивился, что Каллироя не спустилась рожать на дно океана, к матери, сестрам, опытным повитухам… Зря ты, великан, тридцать раз зря.

Тут и случилось.

— Да, — сказала Каллироя. — Видела.

И добавила чужим, срывающимся, старым голосом:

— Давно хотела тебе, дураку, глаза открыть…

* * *

Медуза рожала долго, страшно.

Одна.

Выглядывая из волн, стараясь остаться незамеченной и понимая, что это — пустое дело, что Медузе, младшей из Горгон, сейчас не до тайных соглядатаев, Каллироя нутром чуяла: на острове ни души. Старшие сестры улетели, помочь Медузе некому. Даже ободрить, поддержать, доброе слово сказать — некому.

Ударить, помешать, осы́пать бранью — тоже некому.