Золотой скарабей

Может быть, в стихах его были намеки на масонов? Но нет! – опять «философия сердца», театральные истории:

…Ах! всякий ношу свою тянет,
Вседневно в меру сил устанет,
От дроворуба до Царя.
Тот мнит, что я богат и тучен,
А я, что он благополучен;
Но все умов пустая пря!

– Масоны? – переспросил Долгорукий. – Нет.

Заговорил о каком-то Николае Михайловиче, помещике, отставном дворянине, человеке отменных правил и достоинств.

– Я ни с кем не был так дружен, как с ним, часто посещал его в деревне, и он ежедневно бывал у нас. Будучи веселого свойства, он разделял с нами наши игры и забавы и давал всегда благоразумнейшие советы. Он говаривал красно, и я никогда не умел опровергать его доводов, ни быть с ним в несогласии в общем разговоре о каком бы то ни было нравственном или политическом предмете.

– А рассказали бы вы, Иван Михайлович, – мягким взглядом всматриваясь в близорукое лицо князя, сказал Мусин-Пушкин, – про императрицу Марию Федоровну.

– Мария Федоровна? О, – оживился князь. – Однажды втайне от мужа решила она подготовить спектакль к его дню рождения, новую оперу. Взялись мы за поиски сюжета, пьесы, Бортнянский дал мне партитуру оперы. На первом листе было выведено крупными буквами: «Празднество сеньора, комедия с ариями и балетом. Представление состоится в Павловске в последних числах июня в присутствии великих князей и великой княгини. 1786 год. Музыка Д. Бортнянского».

А сюжет таков. В небольшой деревне на пути следования свиты вельможи происходит идиллическая встреча. Ах, что это было за веселое зрелище! Встречают сеньора – все бояре и иностранные дипломаты. Подобострастная и верноподданническая картина. Я исполнял роль депутата Жиннотьера, выбранного встречать того вельможу… О, как насмешил я публику! Особенно в том месте, где герой разучивает менуэт, но не может толком даже сделать реверанс, снять шляпу… Столько я вложил в ту роль неуклюжести и ловкости, на которую был горазд! Князь Голицын сделал пародию на садовника Ломакина, всегда пьяного и надоедливого… Кроме того, мне дали роль потешного приказчика, от которого публика покатывалась со смеху.

Князь передохнул:

– Славно проводили мы время в Павловске. В меня будто бес вселился, весело и не без злости пародировал общих знакомых!.. Какие пантомимы изображал! Баронов делал шутами, маркиз – кошками.

Не понять было, что же с масонами в провинции, – Иван Михайлович ловко уходил от ответа и уже перешел на роли крепостных в театре.

– Какого ожидать дарования от раба, которого можно и высечь по одному произволу? Играют они точно так, как вол везет тягость, когда его прутом гонят. Я не восхожу к причинам, отчего крепостной человек не может иметь превосходного таланта. Однако нельзя без отвращения смотреть на их телодвижения. Они не играют, а, так сказать, кривляются, однако у холопов это все же только начало.

Пусть скажут после того, что Москва не ядро России и не вся Россия! Нет! В Москве все лучше, – упивался Иван Долгорукий рассказом, ни словом не поминая розенкрейцеров. – Люди ищут друг друга и тянутся к театру, как к магниту.

– Я вступил в соревнование с графом на театральной сцене! Что богатство?

– Ну а что же на Масленицу так рассердило дорогого князя? – спросил Львов.

– А то, что мы с Шереметевым играем одну и ту же пьеску – «Нина, или Безумная от любви». Я считаю, что у нас пьеса поставлена превосходно, а у них… Пусть граф поймет, что ничем он не лучше нас, пусть не тщеславится. Он граф, богач, а мы – Рюриковичи! Моя Евгения – лучшая певица.

– Любезный князь! – перебил Львов. – Справедливо ли ваше соображение? Ведь театр графа славится и в Европе… Уж не вечные ли театральные зависти да распри, соревнования, кто лучше, руководят вашей логикой? В чем виноват Николай Петрович? Помилосердствуй, друг мой! Ты неисправимый озорник, балагур и весельчак, но ведь ты добрый малый!

Долгорукий одумался: подошел к дубовому буфету и достал штоф с темным вином, предлагая всем выпить…

Перипетии любви, ревность

1

Читатель, конечно, помнит, как Машенька Дьякова, тайно обвенчавшись с «Николашей», оберегала свою любовь и скрывалась от светских пересудов, так было и в один хмурый петербургский день. Николай Александрович торопился к своему дому: вдруг забежит драгоценная женушка! Кинув камзол и сбросив калоши, он схватил со стола бумаги, сунул их в шкаф, с дивана стряхнул крошки, поставил на стол чашки и огляделся. Недельная пыль покрывала зеркало, комод, клавесин. Сейчас тряпку в руки – и все заблестит! Купленные на Невском любимые ее сладости – на стол, в серебряную плетенку, зажечь огонь в камине – и готово!