Золотой скарабей

– Меня злит этот богач, этот обольститель Москвы граф Шереметев… А по городу уже идут сплетни и забобоны. Он пригласил в свой Останкинский театр нашу группу и показал пьесу «Нина, или Безумная от любви». Чтобы его любимая певица «поучилась» у моей Евгении. Ха-ха!

– Побойся Бога, Иван Михайлович, ведь Параша Жемчугова – лучшая певунья, все называют ее Соловушкой. Да и стоит ли завидовать или сравнивать певиц? Твоя Евгения – тоже чудо природы! – как всегда с ясным взором и спокойным лицом, говорил Мусин-Пушкин. – Может быть, тебе не по нраву то, что Павел Петрович, став гроссмейстером Мальтийского ордена, не тебя, а графа сделал ученым секретарем?

– А как в театре сделалось? – не унимался князь. – Послушай. Решил я отцу своему показать, как поет Евгения, пригласил в Останкино, всей семьей пришли. Пела Евгения в опере «Нина, или Безумная от любви». Она, конечно, лучшая Нина. Я даже дал ей второе имя – Евгения-Нина. И билетами мы стали распоряжаться.

– Значит, вы стали совершенными «хозяевами спектакля»? – удивился Мусин.

– Мы не из раболепного угождения, не по богатости – нет! Мы сие делали из самостоятельности и младшего Крёза не тешим! – опять закипел Долгорукий. – Так что, удержав за собой полное господство в его театре, мы назначили репетиции, а он сам, сидя за фортепиано, управлял оркестром. Играли моя жена и сестра моя меньшая… Хоры составлялись из графских певчих… Но тут явилось новое искушение, приехал Потемкин, и мы, конечное дело, дали ему билет… Шереметев не так уж был задет. Он сидел в царской ложе рядом со своей любимой певицей…

– Не то тебя задело, – мягко заметил Мусин, – что пела крепостная актриса, а то, что вы должны были ей хлопать, кланяться. Ох и лукавы, переменчивы актерские нравы! Не то что в науках.

Разговоры разговорами, но, к счастью, сохранились записки князя, в которых он написал об этой истории:

«Мы приехали с женой моей в Москву, в отпуск из Питера, после того как жена моя удачно сыграла там “Нину”. Графу захотелось, чтоб мы эту оперу сыграли у него, дабы любимая его певица нагляделась на игру жены моей и заняла бы ее искусства. Он тогда всячески ходил за нами, чтоб мы его этим одолжили. Батюшке моему хотелось видеть, как жена играет, а другого случая не было. Желая сделать ему угодное, мы решились оказать это снисхождение графу и собрались у него на театре сыграть “Нину”.

Но желал я, дабы быть в этом деле совершенными хозяевами и уничтожить всякое подозрение, что мы из раболепного угождения этому Крёзу тешим его. Мы поставили с ним условие, что роли раздадим сами тем, кому пожелаем, не заимствуя никого из тех, коих он сбирался предложить, и что две трети билетов будут наши, а одна – его. Но и из тех он не властен был отдать ни одного без нашего сведения. Таким образом, удержав за собой полное господство на его театре, мы назначили репетиции, во время которых он сам, сидя за фортепиано, управлял оркестром. Наша труппа составлена была из нашего семейства; играли жена и сестра моя меньшая, я, Рукин и Яковлев. Хоры составлялись из графских певчих.

Назначено дать “Нину” на Масленице, но вдруг представляется новое и важное искушение: приезжает в Москву князь Потемкин. Шереметев, как первый богач в государстве, обязан дать ему праздник. Он уже готов был попотчевать его нашим зрелищем, но я имел уважительные причины не согласиться на это и одержал победу. Сколько ни боролся сам с собой граф Шереметев, но принужден был не только не дать этого праздника Потемкину, но даже и билета не смел ему поднести.

В самый день заговенья мы сыграли нашу оперу, и, несмотря на то что этот бал был последний зимний съезд дворянства, театр графский, вмещавший до полутораста зрителей, был наполнен лучшими людьми в городе.

Ни одного места пустого не было. Опера представлена с большим успехом, все от жены моей были в восхищеньи, а я радовался более всего, что приносил сию жертву преданности отцу моему, которого, любя чрезвычайно, хотел потешить, во что бы это ни стало».

Иван Михайлович, без сомнения, уродился в собственного дела. Тот по горячности своей дошел до ссылки, до смертного приговора, а князь Иван из-за энергичности, резвости порой попадал в самые неприятные истории. Шереметев оказался в этом случае с пьесой «Нина» сдержанным и благородным, да и у Евгении с Прасковьей Ивановной никаких резких слов не было сказано.

Все же Мусин-Пушкин успокоил князя. Кстати, в тот момент в комнате появилась и Евгения (надо сказать, в положении) – Мусин-Пушкин, пожав ей руку, предложил стул. Но супруга князя протянула мужу какую-то бумагу и пригласила всех отпить чаю.

Князь мельком взглянул на записку и, обернувшись к супруге, схватил ее и принялся кружить по комнате.

Гены лишь «виноваты» в хандре, охватившей князя? А быть может, любовь? Ни с кем не желал он сравнивать свою Евгению, которой говаривал: «Тебя, любезная, я обожаю!»

Париж, Париж!