Золотой скарабей

…Спустя некоторое время в Париже произошло еще одно событие: созывалось Национальное собрание. В самом просторном здании города – в зале для игры в мяч собрались представители всех сословий. Поль, Жильбер и Тери явились, чуть ли не обнявшись.

Аристократы были в серебряных платьях и черных фраках, священники – в белых одеждах, а третье сословие, самое многочисленное, оделось как кому вздумается.

Зал был набит до отказа, мальчишки лепились на окнах, стоял невообразимый шум. Было решено никуда не расходиться, пока не будет принята конституция.

Жильбер, организатор Общества друзей народа, восхищался Маратом, доктором медицины, отдавшим все силы политической борьбе. Старый холостяк преобразился, без него теперь не обходилась ни одна дискуссия.

Мишель встретил в те дни компанию Строганова, задумчиво посмотрел вслед и медленно побрел по городу, теряясь в мыслях и недоумевая.

Не лучшее время выбрал он для раздумий: добро и зло в дни потрясений видоизменяются, и непонятно, что с ними происходит. Психологически время становится иным! Старые законы не действуют, а новые еще не народились: какие уж тут добро и справедливость…

Великие французы много раз об этом писали. Виктор Гюго: «Для меня неважно, на чьей стороне сила; важно то, на чьей стороне правда». Оноре Бальзак: «Закон – не паутина, сквозь которую крупные мухи пробиваются, а мелкие застревают». И еще: «Нравы – это люди, законы – разум страны. Нравы нередко более жестоки, чем законы. Часто неразумные нравы берут верх над законами».

Не знает границ революционная стихия! Увы! – обманчива ее логика. Оказалось, что взять тюрьму Бастилию – еще не значит изменить жизнь, накормить народ. Толпа «думает» не головой, а живот в дни революции ничем не наполняется. Пала Бастилия, но не случилось ожидаемого: не появился хлеб, не исчезло то, в чем обвиняли королеву-австриячку!

Злосчастные дни

Париж продолжал бурлить, а Мишель думал о Элизабет и писал портрет старого друга Ивана Ивановича Хемницера – это его успокаивало. К тому же на фоне головы он стал рисовать разноцветных бабочек.

Закончив портрет, конечно же, направился в мастерскую.

Элизабет встретила его, как разъяренная львица:

– Где ты пропадаешь? Бросить меня в такие дни! Предатель! Бесстыдник… Я так несчастна! Мой муж стал моим врагом. Мишель, мне так необходимо сочувствие! Вы мягкий, славянин… но что же со мной?

Он гладил ее голову, руки, она постепенно успокаивалась, но вдруг взлохматила его волосы и воскликнула:

– Чýдные! Как у Рафаэля.

От ее близости в нем все вскипело, он обхватил ее колени, а она, неуловимая и подвижная, словно ящерка, вскочила и заговорила о Рафаэле:

– Вы знаете, что, прежде чем браться за «Сикстинскую Мадонну», он повесил холст, ходил возле него не один день, боялся красоты. Это Рафаэль, с его врожденным гениальным чувством прекрасного. – Она подошла к нему и в упор на Мишеля взглянула. – У вас чудная кожа, смуглая и горячая, дивный торс, – расстегнула пуговицы на рубашке, – да, да, именно такой торс мне нужен. Чудо! Гораций позади, но я должна еще раз сделать из вас античного героя.

Мишель стоял неподвижно.

– Что вы молчите, несчастный мул? Ну-ка, несите шампанское, корзина там, в углу, и будем пить. Довольно горевать! И потом – почему здесь нет Андрэ?

Он молча накрыл на стол, зажег свечу. В ее колеблющемся свете Элизабет казалась еще более притягательной, лиловая синева одежды подчеркивала синеву глаз.

Невозможно было привыкнуть к изменчивости ее настроения, к тому, как на смену радости являлось возмущение, а то и гнев, а то и одобрение, и никогда – покой. У него пересыхало в горле, он пил, чтобы справиться с собой. Вдруг она дунула на свечу, и в тот же миг он почувствовал на своих губах острый поцелуй. Это было как прикосновение бабочки. Но тут же, вспорхнув, она оказалась в прихожей, где горела свеча.

– Однако! – Она обнаружила его картину и внесла в комнату. – Что это такое? Уж не ваше ли, милый друг?

– Да, я хотел показать вам, узнать ваше мнение.

– Ну-ка, ну-ка. Ай, ай, ай, написал и молчит.

Робея, он освободил картину от ткани, в которую она была завернута, прислонил к стене. Нахмурившись, подперев рукой головку, Элизабет пристально глядела на полотно и быстро вынесла приговор:

– Недурно! Совсем недурно, только отчего такой грубый мазок? И вообще пренебрежение прекрасным. Где вы откопали такое чудовище? Уж не среди ли парижского люда, который стал пренебрегать законами короля? И зачем тут бабочки?

Он был обескуражен, однако холодно произнес:

– Это мой друг, он идеалист, романтик, и потому бабочки.

– Друг? Странные у вас друзья. Правда, ваш Андрэ недурен.

Хотелось быстрее спрятать, завернуть портрет и убежать.