Золотые миры

Это сознание крайнего пессимизма (черта, может быть, наследственная), обреченности, предопределенности, «исполнения чьего-то проклятия» и проч. встречается во многих ее стихотворениях, становясь иногда каким-то литературным атрибутом ее поэзии.

С каждым днем все больше в жизни красок,
С каждым утром — радостней рассвет
И часы, похожие на сказку,
Тяготеют радостью примет
Мысли мимолетны и случайны,
Стынет смех в углах веселых губ,
Только грусть, волнующую тайно,
Для, чего-то в сердце берегу,
Оттого, что больше нет ненастья,
Оттого, что ничего не жаль,
И легко рассказывать печаль,
И так трудно говорить, о счастье.

29. V. 1927

Еще сильнее это выражено в стихотворении, написанном через два дня после приведенного выше.

СЧАСТЬЕ

Больше не о чем мне тосковать,
Неспокойные дни миновали.
И счастливое сердце опять
Задрожало тоской о печали.

Счастью нет ни конца, ни преград,

Счастье тянется няниной сказкой.
Так смешно про него говорят.
Я надену веселую маску

На цветистый его маскарад.

Помню: ветер, бараки, оливы…
Помню: мост, и туман, и огни…
Непривычны мне светлые дни.

Я не верю, что стала счастливой.

И, когда-нибудь в пьяной мечте,
Задыхаясь, сжимая запястье, —
Упаду на последней черте
Моего невозможного счастья.

31. V. 1927

Почему-то это прекрасное стихотворение не вошло ни в один сборник ее стихов. Оно очень характерно для всего миросозерцания Ирины.

Эта черта — неверие в бескорыстие даров судьбы и постоянное ожидание худшего — у Ирины, отчасти, фамильная: она очень выражена, между прочим, у меня. Я хорошенько не знаю, откуда у меня этот врожденный пессимизм в натуре (меня иногда считали не столько пессимистом, сколько маловером вообще), но у меня действительно очень развита склонность к предвидениям, преимущественно в худую сторону. В жизни вообще, особенно в моей административной практике, эта черта имела и хорошие стороны, в смысле предупреждения дурного оборота дела, но в личной моей жизни она являлась очень мучительной, доходя в этом отношении до гипертрофии. Захворает ли кто в семье — я уже себя готовлю ко всевозможным осложнениям болезни. Запоздает ли кто — я уже беспокоюсь, не случилось ли что-нибудь и т. д. Поэтому я всегда являлся слабой поддержкой жене в тяжелых обстоятельствах семейной жизни (например, болезни детей и т. д.), наоборот, я сам сильно нуждался в поддержке. Больше всего, конечно, страдала от этого моего беспокойного характера моя жена, которая всегда, и с большим основанием, конечно, упрекала меня в самовнушении, в накликивании, в отсутствии настоящей веры и проч. Она была права, но мне всегда было трудно утешать в том, в чем я сам не был уверен. Всякая ложь, хотя бы «во спасение», мне была чужда… Весьма возможно, что Ирина, которая очень любила своих родителей и прислушивалась к их мнениям, унаследовала от меня эту черту и, по своему обыкновению, ее культивировала.

Но, конечно, многое она себе «вбивала в голову». Хотя бы, эта фраза: «я знаю, что буду несчастна», которая появилась у нее задолго до ее роковой болезни, по существу ничем не вызывалась, — Ирина была захвачена своей любовью.

Зацветают в Париже каштаны,
Как венчальные строгие свечи.
Опускается вечер туманный —
По-весеннему дымчатый вечер.

За оградой туманного сада

Сумрак полон томленьем и ленью.
Лиловеют за ржавой оградой
Чуть расцветшие кисти сирени,

А уж сердце быть прежним не может,

Стало новым, взволнованно-странным
Оттого, что в аллеях каштаны
На венчальные свечи похожи.

25. IV. 1927

В это время она была готова с полной искренностью, уже будучи больной, писать на больничной койке:

И пусть меня возьмут в круговорот
Глухие, нарастающие грозы.
Я не боюсь, что счастье отцветет —
На столике больничном — темной розой.

И, наконец, у нее появляется как будто подлинная «Воля к жизни»: