Золотые нашивки

— Ну, невозможно скучно, когда вот так бесцельно утюжим море. Отрабатываем практику, выполняем учебную программу. Особенно ночью. Вся вахта дремлет по закоулкам и теплым местечкам. Рулевой, впередсмотрящий и я — бодрствуем. Иногда за всю вахту ни одного поворота, ни одного маневра. Тощища. То ли дело на транспортном судне! Море — порт, море — порт. Когда я плавал на Дальнем Востоке, ходил в Японию…

Он любил рассказывать о плаваниях на Дальнем Востоке и считал их лучшим временем своей жизни.

Раз ночью, когда «Ригель» спокойно шел с попутным ветром, Нардин услышал разговор курсантов. На баке сидели вахтенные, курили и вполголоса вели ленивую беседу. Огоньки сигарет то разгорались, то затухали. Говорил Орлов:

— Собрался он, значит, втихаря, никому не сказал, оделся во все лучшее, что у него было, и дал деру. На следующий день на судне паника. Капитан поехал на берег. Стали разыскивать, а он как в воду канул. Перед самым отходом из порта сообщили, что парень попросил политического убежища…

— Вот дурак. На что же он рассчитывал? — спросил кто-то. В темноте Нардин не узнал говорившего.

— Черт его знает. Наверное, надеялся, что повезет.

— Ну и что с ним дальше было? Известно?

— Известно. Приехал через две недели назад.

— Взяли?

— Взяли. Живет себе спокойно в Ростове.

— А из училища выставили?

— Не знаю. Надо думать, что да.

— Дурак все же, — сказал Тихомиров. — Я вот в чужой стране навсегда жить бы не остался. Никогда, хоть озолоти…

— Можно мне вмешаться, ребята, — проговорил Нардин, выдвигаясь из темноты. — Я слышал, что вы тут говорили, и вспомнил один эпизод.

— Садитесь, Владимир Васильевич, — вскочил с места Батенин. — Здесь удобно, за ветром.

Нардин сел.

— Так вот, к разговору. Было это на Гаваях, в Гонолулу. Мы заходили туда брать воду и продукты. Вечером доктор, третий помощник и я отправились погулять и зашли в бар на берегу моря. Замечательное место! Веранда висит прямо над водой, кругом цветы, океан, теплынь, звезды над головой, оркестр из гавайских гитар. Экзотика. Сами понимаете.

Заняли мы место в углу, заказали пива со льдом. Рядом за столиком шумела компания под предводительством какого-то низенького, краснорожего старика. Хохотали, громко чокались, орали.

Ну мы, конечно, говорили по-русски, те — по-английски. Старик, видимо, услышал наш разговор и к нам:

— Русские?

— Русские.

— О, гад дем! Как я рад. По этому поводу надо выпить. Эй, Дэвид, замороженного шампанского три бутылки!

Старик шпарит по-русски, как мы с вами. Мы его, конечно, спросили, кто он.

— Я, — говорит, — капитан теплохода «Блэк Пойнт», вон на рейде стоит. Десять тысяч тонн груза берет. Сам я латыш. Уроженец Виндавы. В Штатах живу сорок лет. Подданный США.

— Ну и как? — спрашиваем.

— Отлично, — говорит. — Во! — хлопает себя по карману. — Пленти долларз. Семья во Фриско. Жена, дочь, сын, внучка. Дом. А вы как?

— Ничего, — говорим, — хорошо.

— Ну, как там в Виндаве?

— Порядок, — говорим. — Не узнаете.

Выпили мы шампанского. Старик свою компанию бросил, к нам пересел, не знает, чем нас угостить. Сорит деньгами. Мы его уже и останавливали, а он ничего слушать не хочет. Разошелся капитан.

Посидели мы в баре, а потом решили пойти с ним к нам на судно.

Мы капитана хорошо приняли, кофе соорудили, достали черный хлеб, квашеную капусту, белые маринованные грибы, икру. Знали, в общем, что ему будет приятно. Но он погрустнел, нахохлился, смотрит на нас как-то странно. В кают-компании собралась почти вся команда.

Вдруг он говорит:

— Слушайте, братцы, а нельзя мне к вам, в Россию?

— Как в Россию? Вы же американец. Дом, жена, внучка, пленти долларз?

— Какой я американец? Латыш я. Не надо мне ничего. Мне бы в Виндаву, на Клаус иела, в маленький домик с геранью, с развешенными на заборе сетями, с запахом трески… Я из рыбаков. Походить бы по родной земле. Я, конечно, понимаю, что уже поздно, скоро отправляться туда, — он поднял палец кверху, — но вот сколько живу здесь, поверите, так бы и улетел домой в Латвию. Пивка бы выпил со старыми друзьями, поспорили, в скат поиграли… Как хочется, чтобы меня окружало все, к чему я привык в детстве. Вот так, ребята.

Он долго сидел у нас, все не хотел уходить. Мы ему уже стали говорить, что, дескать, поздно, а он ни в какую.

— Гад дем! Я капитан. Сколько хочу, столько и сижу.

Ушел он с огромным пакетом. Он у нас попросил черного хлеба и кислой капусты. Ну, а мы ему еще всякой всячины напихали. Веточку березы, которую из Союза привезли и хранили в воде, поцеловал и с собой унес. Я к чему это рассказал? Вот, как будто человек все имеет, а ведь главного-то и не хватает. Не хватает всю жизнь…

Курсанты затихли.

— Мне говорили, что большинство эмигрантов заболевают неизлечимой болезнью… Забыл, как она называется, — проговорил Батенин, прерывая молчание.

— Ностальгия. Тоска по родине.

— Вот-вот.

— Я читал письма Шаляпина. Как он тосковал последнее время. Имел, кажется, все. Деньги, славу, почет. А радости не было, — сказал Тронев.