Золотые ворота. Черное солнце

— Да нет же. Вы явно путаете. Вот, взгляните. — Он вынул из ящика листок плотной бумаги, подал Ивану.

Входя в этот кабинет, Кушниренко твердо решил не вступать ни в какие разговоры и не принимать никаких предложений. Но тут он вдруг забыл о собственной клятве, взял листок. И сразу же горько раскаялся. Это была хорошо знакомая ему фотография, сделанная однокурсником полтора года назад. С удивительной четкостью вспомнил Иван то далекое сентябрьское утро, когда студенты начинали свой последний мирный год учебы. Вспомнил, как предлагал хлопцам сфотографироваться перед первой лекцией на фоне университетских колонн, как бегал по длинным коридорам в поисках профессора Шнипенко и как радовался, когда тот положил ему руку на плечо… Так они и сфотографировались, обнявшись. Разве же мог Иван тогда предвидеть, что фотография эта окажется роковой?

«Значит, продал меня старый интриган! Это его фотография. Ишь, еще и крестик над моей головой поставил. Выродок!..» Несколько минут назад Иван был равнодушен к своей судьбе, ему хотелось только одного — достойно умереть. Но сейчас… сейчас его пронзила нестерпимая жажда жить, жить, жить… «О, если бы вырваться отсюда! Хотя бы на одну только ночь! Я бы отплатил проклятому перевертышу за всех, кто пал от его рук. Только бы вырваться!..» Но он знал, что ему не выскользнуть из ловушки, которую захлопнул за ним Шнипенко. И он в бессильной ярости заскрипел зубами.

— Не надо так переживать, — успокаивающе сказал гестаповец, заметив, как по лицу Ивана расплывается смертельная бледность. — Подобное может случиться с каждым. Особенно в поединке: кто кого? На этот раз вы проиграли. Но ведь мы цивилизованные люди, могли бы и договориться…

— Договориться? О чем договориться?

— Пусть вас не мучит совесть, мы могли бы…

— Ничего не выйдет! Слышите? Я не из тех, кто ценой измены покупает себе жизнь. Я не Шнипенко.

Но гестаповец остался невозмутимым:

— Вообразите себе, я и не собирался вас о чем-то расспрашивать. Было бы утопией надеяться, что вы выдадите секреты подполья. Такие, как вы, не предают. Да, собственно, это мне и ни к чему. Не скажу, что нам известно все о вашей деятельности, но уже того, что известно, совершенно достаточно, чтобы вас расстрелять.

— Так зачем же медлить? Стреляйте!

— Ну, с этим всегда можно успеть. Я, видите ли, придерживаюсь мнения, что и в самом сложном положении человек может найти выход, когда по-настоящему этого захочет. Вы еще юноша, и я надеюсь…

— Тщетные надежды! Я все равно ничего вам не скажу! Режьте, распинайте, а все равно ничего не добьетесь!

— Погодите, юноша. Я же вызвал вас не на допрос. Мне просто хотелось посмотреть на вас, понять и, возможно, помочь. Не удивляйтесь, я действительно имел намерение помочь вам. Грех, чтобы такие люди напрасно гибли. Мне много говорили о вашем мужестве. Не скрываю: своим поведением вы заставили уважать себя… Как человек вы вызываете у меня восхищение.

Рассудительный, мягкий голос высоколобого немного успокоил Ивана. Ему стало даже приятно оттого, что такой опытный палач склоняется перед его мужеством.

— Мы, немцы, более всего ценим в человеке твердость духа. Это черта, которая свойственна арийской расе. Но в то же время мы не можем забывать, что вы — большевистский диверсант…

«А о диверсиях откуда ему известно? Шнипенко ведь понятия не имеет о совершенных мною диверсиях. Неужели Платон?.. — И вдруг Ивану стало почти дурно: — Но Платон не успел, Платон откусил себе язык, чтобы ничего не сказать…»

— Послушайте, Кушниренко, что бы вы делали, если бы я сейчас приказал выпустить вас на волю? — ни с того ни с сего спросил гестаповец.

— Вы этого не сделаете.

— А все-таки.

Минутная пауза.

— Я опять боролся бы.

Гестаповец вскочил со стула, восхищенно воскликнул:

— Поздравляю! Вы полностью оправдали мои надежды. Именно таким я вас и представлял. Истинный патриот даже в час смерти думает о судьбе родины. Что ж, это делает вам честь.

На лице Ивана не дрогнул ни один мускул. Он старался показать, что похвала врага для него ничего не значит. Хотя в действительности… в действительности эта похвала не оставила его равнодушным.

— Я в самом деле склонен выпустить вас, — опять тот же рассудительный голос. — Не думайте, что мы, немцы, неспособны на благородные поступки. Такими людьми, как вы, могла бы гордиться любая нация. Вы рождены для подвигов, и хотя мы враги… Постарайтесь лишь понять мои слова. Понять. Подумайте, что произойдет с вами, если вы окажетесь на свободе. Вас ждет внезапная смерть из-за угла! С вами расправятся ваши же бывшие сообщники. Думаете, они поверят вам? Уверяю вас, для них вы будете провокатором. Да, да, они станут остерегаться вас и постараются как можно быстрее от вас избавиться… Вы же сами, наверное, распространяли слухи, что из гестапо честные люди не возвращаются. Вы вызывали своей пропагандой ненависть и недоверие к гестапо, но этим самым вы отрезали себе путь к отступлению. Стоит вам сейчас выйти отсюда, как вы станете жертвой свой же агитации.