Зона бабочки

В рассказе же предполагалось, что человек не сворачивает у этого придорожного камня, а раздваивается — и теперь шагают по разным дорогам два разных человека. До следующих своих развилок, где все вновь повторяется — и вот уже не два, а четыре — восемь — шестнадцать — тридцать два. И все существуют в разных вероятных мирах, все продолжают идти своими дорогами, оставаясь, по изначальной сути, одним и тем же человеком и, вместе с тем, — разными людьми. Один поступок порождает как минимум два мира, а может породить и три, и пять — поступать-то можно и так, и этак, и еще как-нибудь. Следующий — еще два или три, или пять — и несется сквозь время неслышная лавина дробящихся и множащихся миров, а ведь это миры только одного человека. А если двух? Тысячи? Шести миллиардов? Вселенная пронизана такими мирами, они — суть ее, основа, надежда и отчаяние…

И этот, другой, из парка, чиновник какого-то департамента, сумел проникнуть в ветвящиеся миры, и повстречаться с собой — иным. И оказалось, что в одном мире он стал школьным учителем; в другом — политиком; в третьем — профессором университета; в четвертом — уехал в Австралию; в пятом — попал под машину и умер. И так далее.

Зимин пока не знал, чем кончится рассказ, — но к вечеру должен был узнать.

17

Кажется, только что он видел кусты в красноватых марсианских сумерках — и вот уже никаких кустов не было, и красноватых сумерек тоже не было.

Был полумрак, но без багровых тонов, был какой-то круглый зал с глухими стенами, и Гридин, сделав по инерции теперь уже только один шаг, а не два, как в первый раз, остановился, будто налетел на столб. И уставился на то, что возникло перед ним.

А посмотреть было на что. Или — на кого?

Герману хватило двух-трех секунд, чтобы понять, куда его занесло по подсказке Скорпиона. И он не очень-то поверил своим глазам.

В двух метрах от него, слева, стояло высокое плечистое человекообразное существо. Торс человекообразного был обнажен, а из одежды имелось только некое подобие узкой юбки до середины бедер. Туловище у него было обычное, со смуглой кожей, руки-ноги также вполне человеческие, а вот голова — нет. Голова была черная, звериная, с вытянутой мордой и торчащими вверх острыми ушами, похожая на собачью или волчью. Однако Гридин знал, что это голова шакала. Человек-шакал не обращал на Германа внимания. Он смотрел в центр зала, где угадывались темные контуры нехитрой конструкции: длинный вертикальный стержень на квадратной подставке, высотой метра полтора, на нем еще один, как коромысло, только висят на обоих его концах не ведра, а веревки, поддерживая в воздухе небольшие вогнутые пластины. Весы. Заурядные допотопные весы. В прямом смысле слова — допотопные.

Возле весов стоял еще один широкоплечий гибрид в такой же юбчонке, только голова у него была не шакалья, а птичья, с длинным, загнутым книзу клювом, придававшим его обладателю надменный индюшачий вид. Но не индюка это была голова, а ибиса, такое Гридину помнилось еще с первых школьных лет, с уроков истории Древнего мира. В одной руке клювастый держал то ли кисточку, то ли палочку, а в другой — нечто вроде листа для записи. Или табличку. Разумеется, кому же еще записывать, как не ему, считавшемуся «властелином письменности».

У дальней от Гридина стены виднелись едва различимые в полутьме сидящие фигуры, мужские и женские. Их было там десятка два, не меньше. Опять кто-то с птичьей головой, а еще кто-то с рогами, похожими на коровьи… И у каждого на голове — перо. Большое перо, страусовое. Это Гридин тоже знал точно. Где-то неподалеку должно было обитать и чудовище с телом гиппопотама, львиными лапами, львиной же гривой и пастью крокодила, питающееся сердцами.

Герман оглянулся, надеясь увидеть вход, но за спиной оказалась каменная стена; во всяком случае, что-то внешне похожее на каменную стену. Надо полагать, одна видимость, не более.

Суть этой сцены была ему, в общем-то, ясна. Только зачем Скорпион пригласил его сюда? Никакого маячка тут не было, до маячка еще шагать и шагать. И где сам Скорпион? В соседнем зале, скрывается под личиной Осириса?

И эти поднадоевшие уже намеки на то, что он, Герман Гридин, вроде бы уже покойник. Потому что приводят сюда, в этот зал, именно покойников. Души усопших.

Гридин не был специалистом по вопросам религиозных верований древних египтян, но кое-что в памяти завалялось. И если хорошенько поскрести по сусекам, рисовалась такая картина.