Зоология и моя жизнь в ней

На берегу Тенгиза мы разбили лагерь в том месте, откуда примерно в полутора километрах был виден небольшой островок площадью около гектара. Оттуда доносились странные звуки – нечто вроде глухого рева, не прекращавшегося ни на минуту – даже ночью. Это была хоровая вокализация черноголовых хохотунов. Вода в этом году стояла низко, и мы понадеялись, что до их колонии можно будет дойти пешком по мелководью.

Коля Андрусенко подсказал нам, что для начала следует разыскать под слоем воды, доходившей до колен, полосу уплотненной глины, нащупывая ее ступнями. Таковы тропы, утоптанные сайгаками, когда их стадо переходит (неизвестно зачем) с берега на остров. Им такое не всегда удавалось, и мы как-то раз наблюдали из лагеря, как небольшая группа этих своеобразных антилоп пошла неверным путем – животные один за другим увязали в солончаке и в конце концов все погибли. Одна из нескольких неудачных попыток закончилась тем, что Лариса, увязнув, лишилась носка. Сев в воду, она все же смогла вытянуть ноги из сапог, стиснутых соленой глиной, а затем, с большим трудом, и сами сапоги.

Помимо огромных хохотунов с размахом крыльев в метр восемьдесят сантиметров на острове гнездились еще и чайки хохотуньи, меньшие по размерам примерно в полтора раза. В отличие от голоса хохотунов, напоминающего, как я уже сказал, глухой рев, их крики и в самом деле очень похожи на истерический смех. Отсюда, вероятно и название места их прибежища – остров Смеха. Хохотуны оккупировали середину острова, полностью лишенную какой-либо растительности. Их гнезда, располагаются почти вплотную одно к другому. Птицы, сидящие на соседствующих гнездах, то и дело угрожают друг другу широко раскрытыми клювами, острия которых при этом почти соприкасаются. Хохотуньи занимают всю остальную поверхность острова, поросшую скудной травой и, кое-где, низкорослым кустарником. Они разделены дистанциями от двух до четырех метров.

Черноголовый хохотун.Larus ichthyaetus

Итак, перед нами идеальный пример того, как в одном и том же месте два вида со сходными, в общем, экологическими потребностями ведут принципиально разный образ жизни. Теперь нам предстояло разобраться, в чем же тут дело. Этим мы и занимались вплотную на протяжении всего последующего месяца.

Немного о бытовой стороне нашей жизни

Полевой лагерь выглядел так: посредине – большая желто-зеленая «польская»[92] палатка, выполняющая функции кают-компании. Там складной стол для совместных трапез и кухня. Вокруг разбросаны одноместные палатки членов комплексной экспедиции, «научников» и киношников. Число этих индивидуальных убежищ время от времени менялось, поскольку состав наших коллег из студии «Экран» (операторы, звукооператоры и их помощники) не был сколько-нибудь постоянным.

Погода выдалась крайне неблагоприятная. Сильные холодные ветра и почти постоянно – дождь. Привычные телогрейки уже не спасали, и мы сменили их на тулупы, не помню уже, откуда взявшиеся. Побыть немного в тепле удавалось только в большой палатке, где еду готовили на незаменимой паяльной лампе, гудение которой придавало месту отдыха особый уют. Ее же использовали для обогрева помещения. Нашли большой лист железа и разогревали его лампой докрасна – явно пренебрегая правилами противопожарной безопасности. Впрочем, блаженство длилось недолго: как только лампу выключали, непрекращающейся ветер быстро уменьшал разницу в температуре внутри палатки и снаружи.

Иногда, чтобы высушить постоянно влажную одежду, разводили костер. Но за дровами надо было ездить километров за десять. В солончаковой степи деревья не растут, поэтому на топливо приходилось разбирать старые брошенные постройки. Хотя лагерь стоял прямо у воды, для питья и готовки она была непригодна. Тенгиз – озеро горько-соленое. Так что воду также приходилось возить издалека, с осторожностью минуя участки мокрого солончака. Кроме того, машина служила для связи с четой Андрусенко, чей вагончик отстоял от лагеря на 4 километра. Короче говоря, ЛУАЗ полностью оправдывал себя: без собственного транспорта наше существование в этих условиях было бы немыслимым.

Обычно после ужина мужчины подолгу засиживались в палатке, попивая казенный спирт и беседуя на всевозможные отвлеченные темы. По сути дела, здесь столкнулись два мировоззрения, основанных, с одной стороны, на трезвом научном подходе к происходящему вокруг и, с другой, на восприятии действительности с точки зрения служителей искусства. Дискуссии между «физиками и лириками» – дежурная формула из лексикона интеллигенции 1960-х гг. По одну сторону были я и Галиченко, по другую – Рыбаков и подъехавший позже оператор Валерий Ахнин (который, кстати, внес разнообразие в наш стол, привезя с собой большую бутыль первоклассного грузинского самогона). Иногда эти диспуты становились весьма горячими и затягивались далеко за полночь. Как-то утром после такого собеседования мы обнаружили, что Ахнин исчез – его палатка была пуста. Только позже случайно обнаружили его спящим в салоне ЛУАЗа.