Читаем Зори земли полностью

Много людям сделали добра они

Молчаливо, не ласкаясь и не льстясь.


Им под стать, где трактор не пройдет,

Землю выпахать и, встретивши врага,

Защищаться, выставив вперед

Узловатые, гранитные рога.


Пусть медлительны в работе буйволицы,

Их доить дояркам нелегко,

Но зато в подойники струится,

Как смола, густое молоко.


Каждый день по берегу крутому,

В полдень появляясь неизменно,

Буйволы проходят к водоему,

Отработав утреннюю смену.

Пот

Распахнул он рубашку на горле,

Потянул через голову вверх.

Там, где мышцы ее протерли,

Тело глянуло из прорех.


И ударил запах работы,

С ароматами лета споря,

Крепкий запах горячего пота

Всколыхнулся, как запах моря.

В горы

Желтая пыль на моих башмаках.

Асфальт, как воск, плавит жара.

Я так давно не был в горах,

Я так давно не сидел у костра.


Я вас не забыл, мои земляки,

И тревоги военных ночей,

И случайный под буркой ночлег.

Я пил из Волги. Я пил из Оки.

Но железный запах горных ключей

Я не забуду вовек.


Узкие тропы учили меня

Вперед смотреть, а не вспять.

А вы, земляки, учили меня

Стоя гостей встречать.


Вы воспитали юность мою.

Я помню. И я могу

Ударом палки убить змею,

Костер разложить на снегу.


Я помню и сумрак сырых ущелий,

И далекий огонь Ткварчели,

И кругозор — океан безмерный,

И медвежий скользящий след на земле,

И перед выстрелом — профиль серны,

Замершей на скале.


…Желтая пыль на моих башмаках.

Асфальт, как воск, плавит жара.

Я так давно не был в горах,

Я так давно не сидел у костра.

Лес

Спешат шахтеры ранними утрами,

Когда в росе вдоль улицы трава.

Мне странным кажется: иные с топорами,

Как будто не на шахту — по дрова.


Как будто не поселком, а деревнею

Они идут в туманной полумгле.

И что-то чудится крестьянское и древнее

В индустриальном сложном ремесле.


За поясами топоры заложены,

Как будто бы не уголь рубят тут,

Не чёрный лес, породой огороженный,

А лес живой рубить они идут.

Родник


Родник в орешнике дремучем.

Я заклинаю от беды

Струю холодной и колючей,

Железом пахнущей воды.


Сгорая от колхидской жажды,

Бродя урочищем глухим,

Его мой дед открыл однажды

И поселился перед ним.


Родник! Воды живой свеченье

Поит живое существо.

Здесь даже летоисчисленье

Со дня открытия его.


У каменной заветной ниши

Ограду соорудил народ.

А водопой чуть-чуть пониже —

Сначала люди, после скот.


В нем столько силы затаенной,

Что даже колья вкруг него

Листвою брызнули зеленой

И знать не знали ничего.


К нему с кувшином обожженным

Я по утрам бежал один,

И в тишине настороженной

Гудело сердце, как кувшин.


Под камнем черным и отвесным

Лежал, прозрачный до нутра,

Недвижный и тяжеловесный,

Могучий слиток серебра.


Над ним шиповник цвел глазастый.

Какой-то паучок сквозной,

Как конькобежец голенастый,

Скользил по глади ледяной.


Бывало, всадник мимоезжий

Коня осадит у плетня.

— А ну-ка, водочерпий, свежей! —

И грузно свесится с коня.


Он пил, покачиваясь еле,

Взопревший конь топтал тропу,

А капли пота холодели

На стенках кружки и на лбу.


…От жизни скучной и снотворной

И от иной спасал беды

Глоток упругой, животворной,

Когда-то выпитой воды.


Уходит вдаль моя дорога,

Но не забуду ни на миг

Тебя, исток моих истоков,

В густом орешнике родник!

Ежевика

С урочищем зеленым споря,

Сквозь заросли, сквозь бурелом

Река выбрасывалась в море,

Рыча, летела напролом.


А над рекою камень дикий,

Но даже камень не был пуст:

В него вцепился ежевики

Расплющенный зеленый куст.


Почти окованный камнями,

Он молча не признал оков,

Своими тонкими корнями

Прожилья камня пропоров.


…Не без опаски, осторожно

Я ветку тонкую загнул

И гроздья ягоды дорожной

Тихонько на ладонь стряхнул.


На солнце ягоды горели,

Голубоватые с боков,

Они лоснились и чернели,

Как лак на панцире жуков.


Дрожали ягод сочных капли

Над злой, над выжженной скалой,

И все-таки не камнем пахли,

А солнцем пахли и землей!


…Ты — человек. Но поживи-ка!

И выживи. И много дней

Живи, как эта ежевика,

Жизнь выжимая из камней!

Кукуруза

Предвидела ли, кукуруза,

В какие забредешь края?

Ты стала дочерью Союза,

Землячка скромная моя.


Тому, что было, не забыться,

Те дни сегодняшним родня.

Была ты осенью гостинцем,

Зимою — хлебом для меня.


О том забыла ты едва ли,

Как люди моего села

Тебя землею засыпали,

Чтоб лучше над землей росла.


Мы с ребятнею ждали долго,

Гадали, стоя у межи:

Когда же выметит метелка

И плод завяжется в тиши?


Качался стебель твой упруго,

И так топорщилась листва,

Как накрахмаленные туго

Рубахи свежей рукава.


И вот белесая косичка

Сверкнула у ребячьих глаз.

Казалось — юная сестричка

Вдруг появилась среди нас.


Как будто грузчики под грузом,

Держа отяжелевший плод,

Стояли стебли кукурузы,

Чуть наклоненные вперед.


Сдираем кожуру с початка.

Я помню тот скрипящий звук,

С которым, вывернув, перчатки

Срывают кожаные с рук!


Ты заменяла нам обеды.

Тебя мы жарили с утра,

Как маленькие людоеды,

Располагаясь у костра.


Мы были счастливы, кромсая

С огня горячую — не тронь! —

Отфыркиваясь и бросая

Тебя с ладони на ладонь!

Охотник и собака

Дядька мой был охотник заядлый.

Он уходил в осенний туман,

Когда в дупла прятались хитрые дятлы

И начинал осыпаться каштан.


По козьим тропам плутал он пеший,

Как соль, осязая каждый звук.

Ставил пудовый капкан медвежий.

Зверя следил: кабан ли, барсук.


Собака его Чернушка —

На свете,

Перейти на страницу:

Похожие книги

Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности
Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности

Новое собрание сочинений Генриха Сапгира – попытка не просто собрать вместе большую часть написанного замечательным русским поэтом и прозаиком второй половины ХX века, но и создать некоторый интегральный образ этого уникального (даже для данного периода нашей словесности) универсального литератора. Он не только с равным удовольствием писал для взрослых и для детей, но и словно воплощал в слове ларионовско-гончаровскую концепцию «всёчества»: соединения всех известных до этого идей, манер и техник современного письма, одновременно радикально авангардных и предельно укорененных в самой глубинной национальной традиции и ведущего постоянный провокативный диалог с нею. В четвертом томе собраны тексты, в той или иной степени ориентированные на традиции и канон: тематический (как в цикле «Командировка» или поэмах), жанровый (как в романе «Дядя Володя» или книгах «Элегии» или «Сонеты на рубашках») и стилевой (в книгах «Розовый автокран» или «Слоеный пирог»). Вошедшие в этот том книги и циклы разных лет предполагают чтение, отталкивающееся от правил, особенно ярко переосмысление традиции видно в детских стихах и переводах. Обращение к классике (не важно, русской, европейской или восточной, как в «Стихах для перстня») и игра с ней позволяют подчеркнуть новизну поэтического слова, показать мир на сломе традиционной эстетики.

Генрих Вениаминович Сапгир , С. Ю. Артёмова

Поэзия / Русская классическая проза
Ригведа
Ригведа

Происхождение этого сборника и его дальнейшая история отразились в предании, которое приписывает большую часть десяти книг определенным древним жреческим родам, ведущим свое начало от семи мифических мудрецов, называвшихся Риши Rishi. Их имена приводит традиционный комментарий anukramani, иногда они мелькают в текстах самих гимнов. Так, вторая книга приписывается роду Гритсамада Gritsamada, третья - Вишвамитре Vicvamitra и его роду, четвертая - роду Вамадевы Vamadeva, пятая - Атри Atri и его потомкам Atreya, шестая роду Бхарадваджа Bharadvaja, седьмая - Bacиштхе Vasichtha с его родом, восьмая, в большей части, Канве Каnvа и его потомству. Книги 1-я, 9-я и 10-я приписываются различным авторам. Эти песни изустно передавались в жреческих родах от поколения к поколению, а впоследствии, в эпоху большого культурного и государственного развития, были собраны в один сборник

Поэзия / Древневосточная литература