Зорич

Аннушка пожелала покойной ночи, чмокнула мужа в щеку, повернулась к стене. Зорич долго лежал, прислушиваясь, и молчал, глядел рассеянно на мятущиеся тени листьев в бледном пятне лунного света на потолке. Аннушка, резко повернувшись, уткнулась мокрым от слёз лицом в плечо. Есаул, закрыв глаза, гладил осторожно голову жены, перебирая пальцами её густые волосы, и молчал — слов не было.

Утром встали, будто потерянные. Кое-как пришли в себя, наскоро без аппетита позавтракали и вышли во двор. За воротами в табачном дыму их ждала группа казаков. Заглобины, Егорка, Ерофеич. Сняв папахи, пожелали доброго утра и счастливой дороги. Аннушка, поблагодарив, пожала руки. Ерофеич протянул ей свёрток:

— Возьми, дочка, на дорогу. Котлеты вкусные, на косточке.

Прощаясь с Фролом, обняла крепкую шею нагнувшегося казака, расцеловала в обе щеки и не сдержалась, заплакала. Отъехав, повернувшись, долго махала рукой, пока фигуры казаков не скрылись в тумане.

На перроне под стеклянной крышей дебаркадера едкий запах угольного дымка от ритмично дышащего белым паром паровоза будто говорил безжалостно, что всё, обратной дороги нет, что бы то ни было — только вперёд. Наступили тягостные минуты прощания. Аннушка, обняв есаула, стояла молча, но взявшись за поручень, громко всхлипнула, не сдержав слёз. Малыш, держась за руку Александра, смотрел растерянно, но когда отец, нагнувшись, протянул руки к нему, кинулся, обхватив крепко, прижавшись лицом, заплакал тихо, а когда есаул передал его в руки брата, заревел в голос. Не сдержала слёз до того молча наблюдавшая сцену прощания кондукторша.

Где-то впереди дал знать о себе паровоз, дёрнулся состав, лязгнули буфера, вагон медленно поплыл в сторону. Евгений Иванович шёл за окном, смотрел на заплаканное, с дрожащими губами лицо Анны, на Димкино с открытым ртом, который, хватаясь руками за стекло, ревел, должно быть, во весь голос. Есаул долго стоял, глядя вдаль, пока не затих перестук колёс и не исчезло, растаяв, дымное облако.

* * *

Два дня ушло на благоустройство дома. Казаки, руководствуясь указаниями Маруси, переставляли мебель. Развешивали шторы, занавески, ковры на стены. Крепили полки, распаковывали тюки, коробки, привезённые Александром. Дивились ненужности, должно быть, дорогих вещиц, но не осмеивали и не критиковали. Удивлялись молча. Есаул не вмешивался, иногда только, изредка. Казаки переглядывались меж собой, качали головами, сочувствуя. Понимали — переживает Евгений Иванович.

А по прошествии двух дней есаул запил крепко. Пил семь дней, а иногда, просыпаясь, и ночью. Его не тревожили. Загоскин и Корф скрывали это. Корф спрашивал у Фрола, как дела, тот только головой качал молча. Еду ему носили Ерофеич и Егорка. Маруся, боясь и заботясь о добром имени, не давая пищу языкам, вернулась жить к матери.

На восьмой день Зорич, придя в себя утром, нащупал под столом горлышко полной бутылки, потянул её к себе. Похоронно звякнули пустые. Евгений Иванович замер, прислушиваясь, поставил бутылку на стол, подошёл к окну, толкнув, распахнул обе створки. В густой, застоявшийся воздух комнаты ворвалась прохладная, пахнущая зелёной свежестью струя. Сад спал. Постояв, Евгений Иванович, повернувшись, на ватных ногах вышел в коридор. Взяв два пустых ящика, наполнил их опустошёнными бутылками, сунул туда же полную со стола и один за другим, приминая росную траву, отнёс в сарай. Заглянул в баню. Открыл дверцу и удивился — полно дров. Глянул — и задвижка открыта. На полке сбоку лежала коробка спичек. «Ай да Фрол! Обо всём подумал». Чиркнув спичкой, зажёг растопку и пошёл к дому. Открыв дверь, столкнулся нос к носу с Егоркой. Тот улыбался во весь рот заспанной физиономии.

— А ты как здесь? — ничуть не удивился есаул.

— Дык я, как Фрол Иванович приказали…

— Понятно, — улыбнулся есаул. — Ты присмотри, братец, за банькой. Истопить её надо, сам понимаешь.

— Да что, Евгений Иванович, счас мы её, разом!

Ближе к полудню Зорич лежал распластанный на верхней полке раскалённой парилки, а Фрол Иванович в закатанном до колен исподнем яростно хлестал дубовым веником обнажённое тело, плескал ковшом воду на пышущие жаром камни в клубах пахнувшего тмином пара.

— Я думал, не выдюжишь, Евгений Иванович, откуда в тебе это, я думал, сомлеешь. Мало кто выдержит такое, а тебе — хоть бы што!

Есаул из-под накинутого на голову свёрнутого куска кошмы ответил глухо:

— К бане я приучен с детства. Прадед мой, Матвей Иванович, курянин, а перебравшись на Дон, построил единственную в станице баню с парилкой. Постоянно брал меня с собой, вот и приучил меня к баньке. Вот так-то, Фрол Иванович. А теперь охладимся чуток.

Распахнув дверь, выскочил на деревянный помост, на покрасневшее, с прилипшими листьями, мускулистое тело вылил принесённых Егоркой два ведра ледяной колодезной воды и вернулся обратно.

* * *

В скопище ущелий и скалистых вершин, среди покрытых лесом гор проснувшееся солнце, робко, краешком бледного пятна пробившись сквозь месиво грязно-фиолетовых туч, высветило рассветом сонную степь, скальные осыпи и кроны деревьев.