Зуд

Нет, здесь не было никакой фальши. Домашним явно доставляло удовольствие его баловать. Он и сам не мог бы сказать, почему его это так раздражает; и впрямь, огрызаться на их возросшее тепло и заботу было бы как-то странно.

В конце концов он понял, что дело только в одном: все эти удивительные перемены в дочери и жене — признак того, что Ильдар принимает меры.

Поначалу он ещё полагался на исконное оружие слабого — юмор. Но и это кончилось плохо. Если дочь как-то попадала в тон, то с Катей они однажды утром чуть было всерьёз не поссорились — после того, как он глупо расхохотался, увидев, как она торжественно вплывает в спальню с кофейником и двумя чашками на подносе.

Жена проплакала час, как встарь, не отвечая на его робкие утешения. Да разве нужны были здесь какие-то слова? Он и сам мог сказать себе то же самое: сухой, пресный человек, не оценивший её трогательный порыв освежить их брак юношеской романтикой… Но пусть лучше она обвиняет его только в этом. Не мог же он сказать ей то, что оскорбило бы её гораздо сильнее — что не ему, Вадиму, она принесла сегодня этот чёртов кофе, а Ильдару Камилевичу; что, прими он этот жест за чистую монету, за ним остался бы долг — самому стать Ильдаром Камилевичем или хотя бы его жалкой копией, — а Вадим не смог бы этого, даже если бы очень захотел. И ещё хуже — что на семейный романтИк от Ильдара Камилевича, несостоявшегося в её жизни, он плевал.

Чувство юмора отказало ему самому, когда дочь заговорила о покупке новой машины. Для него, Вадима. Ей, видите ли, казался недостаточно удобным их старенький хендай. Тут-то он и не выдержал, и поинтересовался, наконец, прямо — долго ли ещё новый хозяин будет его приручать, покупая всякие вкусности и поводок с ошейником модной марки?.. Танька обиделась, сникла; Вадим по старой привычке потянулся было просить прощения… но вовремя опомнился и не стал. Хотя бы в глазах дочери ему хотелось в этой новой реальности остаться человеком.

После этого от него, наконец, отстали. Сперва это его обрадовало, но вскоре он с изумлением и испугом понял, что отстали от него насовсем.

Нет, не то чтобы домашние его избегали. Но он всё чаще замечал, что при его появлении оживлённый разговор затихает — и возобновляется, стоит ему выйти. Как-то раз поехали на дачу — все вместе, на новенькой субару-импреза Ильдара. Приехали затемно, Вадим, едва приняв душ, почувствовал, что у него слипаются глаза (он был жаворонком). Извинившись, отправился спать. Но заснуть так и не смог — едва начинал дремать, как весёлая компания за стеной оглашала дом взрывом здорового хохота. Ильдар Камилевич, надо отдать ему должное, знал массу забавных историй. В конце концов Вадим не выдержал и принялся стучать пяткой в стену. Трёхголосый гомон испуганно стих, но через минуту снова взорвался гоготом, который Вадим перевёл так:

— Опять наш старый козёл чем-то недоволен…

— Ха-ха-ха-ха-ха!!!

Кажется, именно после той поездки (отношения между тестем и зятем, несмотря на умелую предупредительность последнего, делались всё напряжённее) домашние и стали поговаривать о том, что он, мол, тысячу лет уже не был на море. Вадим вяло возражал, понимая, что всё бессмысленно — раз уж его решили отправить с глаз долой, то отправят, хочет он этого или нет.

И всё же он попробовал поторговаться. Это было бы таким счастьем — съездить куда-нибудь вдвоём с дочерью, как в те давние времена, когда она была совсем крохой. Но Ильдар, всегда мягко стеливший, вдруг проявил жёсткость. Причин он толком не объяснил — страда на работе и прочее, — но Вадим был уверен, что Танька давно беременна, просто от него, отца, это скрывают.

Приставать к дочери с вопросами он считал бестактным. Хотел спросить у Кати, но не решился — было бы слишком больно обнаружить, что жена лжёт ему в лицо, — и махнул на всё рукой. Хорошо, я поеду к морю, раз уж вы все так этого хотите.

10

«И всё же Катя в чём-то права, — думалось иногда Вадиму. — Я — и вправду националист, едрёна-матрёна… Пещерный ксенофоб».

В какой-то момент он обнаружил, что местные смертельно его раздражают. Он понимал, что это очень плохо, что отзываться так о жителях страны, где ты гость — нельзя, но изгнать из головы нетолерантные мысли не мог. Его коробило нахальство, мушиная приставучесть, привычка орать и дёргать за рукав, зазывая в ресторан или магазин, когда ты только-только ушёл в свои горькие мысли, угрюмо влачась по набережной, — и всё прочее, хорошо знакомое русскому туристу.

Кстати — пожалуй, ещё больше, чем аборигенов, Вадим ненавидел соотечественников-первопроходцев, которые когда-то давным-давно, в меру собственного интеллекта навтыкали в мозги местному «стаффу» отвратных русскоязычных матриц. Услышав в очередной раз: «Я холостой!», «Зайка моя!», «Гуси-гуси, га-га-га!!!», он боялся, что не выдержит и кинется на полиглота.