Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Некоторое время эту сцену наблюдала небезразличная незнакомка. Некоторое время, подперев подбородок руками, стояла Зулейка, наклонившись над перилами балкона, как недавно наклонялась над поручнем баржи, и смотрела вниз и вдоль. Но в глазах ее не было торжествующего блеска; лишь глубокая печаль; а во рту вкус пыли и праха. Она вспоминала, сколько радости жизни вмещал в себя этот зал вчера. Вспоминала герцога, шумную и упоенную толпу разделивших его страсть. Ее воля, их воля, свершилась. Но на губах ее появился старый, старый вопрос, от которого блекнет победа: «Зачем?» Взгляд ее блуждал по столам, и вдруг ей сделалось ужасно одиноко. Она обернулась и плотнее запахнула на груди плащ. В этом колледже, да и во всем Оксфорде, не было сердца, которое билось ради нее, — нет, ни одного, говорила она себе, следуя инстинкту самоистязания, который приходит к страждущим душам. Она была сегодня совершенно одинока посреди бескрайнего безразличия. Она! Она! Возможно ли? Ужели боги так немилосердны? Но нет, конечно…

Внизу за высоким столом пир подходил к концу, и настроение пирующих весьма отличалось от того, в котором пребывала юная леди, на секунду задержавшая взгляд на их неромантических головах. Многие поколения студентов говорили, что Оксфорд прекрасно справится без донов. Думаете, у донов не было ответных чувств? Юность, если она твоя, без сомнения, замечательна; но она очень утомительные декорации составляет зрелости. Юность, которая всюду скачет, кричит, насмешничает; незрелая чужеродная юность, за которой приходится все время глядеть, заниматься с ней, учить, как будто нет других дел, год за годом, — и вдруг, неожиданно, посреди триместра, покой, атараксия, глубокая праздная тишина. Не надо завтра читать лекций; не надо выслушивать и оценивать «сочинения»; время спокойно отдаться стремлению к чистому знанию…

Направляясь в профессорскую, где собирались с обновленным аппетитом вернуться к молитве Педби, они по обыкновению задержались на ступеньках, посмотрели в небо, чтобы оценить погоду. Ветер стих. Показалась даже проплывавшая за облаками луна. И вот торжественным и протяжным символом неизменности Оксфорда раздался первый удар Старого Тома.

Глава XXII

Знаменитая привычная монодия бесподобного вечернего звона раздалась удар за ударом и затихла.

Ничто в Оксфорде не остается столь живо в памяти его выпускников; тот, кто возвращается в его сады, не найдет столь же красноречивого примера скрупулезной бережливости, с которой история отдельное личное прошлое употребляет во всеобщем настоящем и будущем. «Что было, то и есть, что есть, то и будет», — говорит Старый Том; это же он сказал упрямо тем вечером, о котором я тут повествую.

Череда мерных неспешных ударов благозвучным лязгом наполнила Оксфорд, разлетелась над лугами, вдоль реки, слышали ее и в Иффли. Но на том и другом берегу собиравшиеся и расходившиеся сумрачные компании и безмолвные работники в лодках сообщение колокола услышали приглушенным и двусмысленным; словно реквием по погибшим.

Через закрытые шлюзы Иффли переливалась вода, спешившая к морскому причастию. Среди уложенных в поле поблизости был один, на чьей груди слабо сверкала звезда. Над ним со взглядом, полным любви и жалости, склонилась тень Нелли О’Мора, «чародейки красивее всех», перед чьей памятью он сегодня загладил вину.

А вон там, «на берегу, где в заводи стеною камыши» с вопрошающим взглядом сидела другая, привычная этим местам тень — тень, хорошо знакомая купальщикам, спускающимся «к прохладным водам Темзы под откос» и девушкам, «водящим майский хоровод под дубом». С последним ударом колокола Школяр-Цыган[115] поднялся, уронив в воду собранные дикие цветы, и ушел в сторону Камнора.

И вот должным образом во всем Оксфорде закрылись ворота колледжей, и двери пансионов тоже закрылись. Уж много лет ровно в этот час миссис Бэтч покидала кухню и поворачивала ключ в парадной двери. Это действие давно стало автоматическим. Но сегодня оно послужило сигналом к новым слезам. Они не перестали, когда она вернулась на кухню, где собрались сочувствующие соседки — женщины одного с нею возраста и рода, богатые трагическими чувствами; надежные женщины; источники восклицаний, колодцы подозрений, потоки припоминаемых предчувствий.

Оперев локти на кухонный стол и лоб на ладони, запоздало сосредоточенный на «д/з» сидел Кларенс. Даже свидетель катастрофы набивает оскомину, если не перестанет повторять один и тот же рассказ. Во время последнего исполнения Кларенс заметил, что теряет контроль над аудиторией. Так что он теперь погрузился в заучивание кантонов Швейцарии, грубо отмахиваясь от вопросов, которые ему все еще задавали женщины.