Зверь (сборник)

Но каждый раз, когда ему приходилось выйти куда-то по делам, душераздирающая сцена повторялась. Бонэми чувствовал себя виноватым и постарался переложить на других всю работу за пределами кабинета. Это было крайне неудобно, но он уже понимал, что Джинни долго не протянет, и не хотел лишний раз огорчать свою любимицу. Обычно он делал три перерыва в работе, чтобы немного перекусить, но это означало бы еще три невыносимых сцены в день, и в конце концов еду ему начали приносить прямо в кабинет.

Через несколько дней стало окончательно ясно, что Джинни умирает. Она не могла больше сидеть, ее карие глаза уже не следили за стрелкой часов, которая казалась ей живой, и уже не радовалась, как прежде, когда Бонэми заговаривал с ней. Тогда он повесил для нее маленький гамак рядом со столом. Там Джинни могла лежать, смотреть на него и окликать, когда он забывал про нее. Иногда Бонэми слегка раскачивал гамак, чтобы доставить ей удовольствие. Он должен был вести бухгалтерию зверинца, но ей не нравилось, когда он занимался подсчетами и не смотрел на нее. В конце концов он привык работать, положив левую руку ей на голову. Одну лапу Джинни по-прежнему прижимала к ране, а другой цеплялась за его пальцы.

Однажды вечером он покормил Джинни жидким супом, который она еще могла есть, накрыл одеялом и уже собрался уходить, но она застонала так жалобно, словно ужасно боялась остаться одна. Она бесконечно повторяла свое «Эр-р, эр-р», так что Бонэми решил переночевать в кабинете и послал служителя за другим одеялом. Однако ему так и не удалось уснуть. Около девяти вечера, когда Джинни лежала в гамаке, цепляясь лапой за его руку, а сам Бонэми тем временем пытался свести счета, она вдруг снова начала подвывать, но низким и слабым, совершенно больным голосом.

Он говорил с ней, и она держала его за руку, но теперь этого было недостаточно. Ей требовалось что-то еще. Бонэми наклонился к ней, ласково погладил и спросил: «Что с тобой, Джинни?»

Она с неожиданной силой ухватилась за его руки и прижала к своей груди, а потом вздрогнула всем телом, затихла — и Бонэми понял, что Джинни умерла.

* * *

Он был сильным человеком. Многие считали его грубияном, но когда он рассказывал мне эту историю, слезы текли по его щекам.

«Я похоронил ее в укромном уголке, где лежали другие наши любимцы, — добавил он. — Вкопал в головах столбик, приколотил к нему ровную тиковую дощечку и написал на ней: „Джинни — лучшая из всех обезьян, которые у меня были“. Только закончив работу, я понял, что это была доска от дорожной клетки, в которой к нам привезли малютку Джинни, и на обратной стороне до сих пор сохранились крупные буквы: „ОПАСНО“».

Перевод Сергея Удалина

Женщина-медведь

Это короткое, очень поэтическое повествование — один из поздних рассказов Сетона-Томпсона. Он, на тот момент давно признанный патриарх литературы, анималистической живописи, природоохранной деятельности и, как бы теперь сказали, экологической педагогики, уже переселился из Канады в США и основал знаменитый «Сетоновский поселок», существующий по сей день. В этом крайне необычном центре одновременно располагались, не мешая друг другу, лагерь подготовки бойскаутов, научно-исследовательский институт и так называемый «Колледж индейской мудрости», куда принимали не только индейцев.

И в тренировочном лагере, и в колледже после занятий часто зачитывались вслух новые, еще не опубликованные литературные произведения основателя «Сетоновского поселка». В 1935 г. там впервые прозвучал рассказ «Женщина-медведь».

Мне по душе стародавняя индейская манера говорить не о «волчицах» или «медведицах», а о «женщинах-волках» и «женщинах-медведях»; конечно, краснокожие немного ближе нас к изначальным мыслям о родстве всего сущего.

Хотел бы я осмелиться рассказать о любовном свидании медведей, о тяжеловесных ласках, о невообразимой близости на склоне горы, которые я снова вижу в своих воспоминаниях. Звучное ворчание, ярость, угроза, иступленный восторг — я не знаю, что это было. Я чувствовал лишь напряжение, эмоции, страстное желание, животное начало двух громадных тел, тускло освещенных в лесном сумраке; и звуки — любовные похлопывания, быть может, но похлопывания, которые наверняка раздавили бы менее крепкое создание, и все же безразлично обойденные вниманием.

И когда луна умирает и рождается снова, мы замечаем, если оказываемся под кронами деревьев, одинокие следы большого медведя, ушедшего прочь, и чуть меньшие, ведущие вниз по склону.

Взгляните на этот огромный отпечаток лапы: пятки, пальцы ног, но редко след от когтей. Редко — пока мы не наткнемся на расколотое бревно, на исцарапанное дерево.

Взгляните на протоптанную тропинку от муравейника до озера; от хлева до улья; от мышиного гнезда до хлебного поля; от загона для овец до яблони; от рыбной заводи до черничника; от виноградной лозы до термитника — причудливую, размашистую, скрытную, небрежную, но всегда направленную к цели. Еда, еда, единственное острое желание!

И растущее с каждой новой луной.