Звери малой земли

Результаты испытаний были опубликованы в газетах. Когда он увидел свое имя в верхних строках списков учащихся со всей страны, его охватило такое воодушевление, что он не смог сдержать слез. Наплыву чувств сопутствовали две причины. Во-первых, его жизненный путь мог закончиться и пропастью, и дорогой в гору, и теперь не приходилось сомневаться, что судьба остановила выбор именно на последнем варианте. А во-вторых – потому что он всего этого добился своими собственными силами.

Глава 17 Кафе «Зов моря»

1933 год

Когда Ёнгу все-таки набрался смелости попросить руки дочери владельца ресторанчика, Чонхо предложил поддержать друга в переговорах с отцом невесты. Но Ёнгу отказался.

– Чонхо, ты же знаешь, что я и жизнь свою могу тебе доверить, – заметил он. – Но я беспокоюсь, что ты снова дашь волю кулакам. С отцом моей будущей жены это не пройдет.

Парень также исключил возможность тайного бегства молодых, хотя кража невесты в их местах была освященной не одним веком традицией для мужчин, неспособных заплатить выкуп родителям. Вместо этого Ёнгу отправился к отцу своей избранницы, встал перед ним на колени и попросил благословения на брак с его дочерью. Молодой человек молил о прощении за то, что вторгся не в свой дом и воспользовался гостеприимством хозяина ресторана, и заверил, что отработает весь долг сполна.

– Ваша шпана отравляла мне жизнь многие годы! И теперь вы еще хотите отнять у меня дочь? Это что, неудачная шутка, сынок?! – заорал старик. – Ладно. Если уж ты, как ты говоришь, жить без нее не можешь, то иди во двор и становись там на колени. Если ты поднимешься прежде, чем я тебе позволю, то ты и близко к моей дочери не подойдешь. И уж поверь: я узнаю, если ты поднимешься хоть на секунду!

Ёнгу послушно покинул комнату и опустился на колени в самом центре оживленного двора. Работники ресторана глазели на него и шушукались о чем-то, соседи перевешивались через стены, чтобы увидеть это потешное зрелище, девушка безутешно рыдала у себя в комнатке, а верный пес, привязанный к каштану, заливался лаем, чувствуя, что с хозяином творится что-то неладное. Вокруг царил невероятный гвалт. А Ёнгу так и оставался на своем месте, вдавив голени в грязь и раскаянно опустив голову. Так он и просидел всю ночь. На следующее утро слуга попытался его уговорить отказаться от затеи, и только тут Ёнгу рухнул на землю и распластался на ней.

Наконец, отец вышел из своей комнаты, потряс жениха за плечи и заявил:

– Если обещаешь порвать с этими бандитами и в особенности с вашим коммунякой Чонхо и будешь жить и работать усердно, как честный человек…

Он так и не смог закончить свою мысль. Ему претила сама идея отдать любимую дочь такому жалкому негодяю. Но старику пришла на ум старая пословица: ни одному родителю не дано одолеть в споре собственного ребенка.

– Благодарю вас, отец, – слабо прошептал Ёнгу. – Я хорошо позабочусь о ней.

С тех пор Ёнгу полностью оставил банду. Он прекратил появляться на сходках и выполнять поручения Чонхо. Вместо этого он посвятил себя работе в ресторане. Вскоре Ёнгу управлял заведением вместо престарелого тестя, сердце которого смягчилось со временем, особенно после рождения обожаемой внучки.

У Чонхо были все основания держать злобу на Ёнгу за предательство, но ему казалось, что ничего дурного в том, чтобы отпустить друга, не было. Вьюн к тому времени также покинул шайку, заявив, что он не готов принести клятву, которую от него требовали. В действительности давать присягу было непростым решением и для Чонхо. Отказываться от нажитых пожитков было бы еще полбеды. У него за душой было не так уж и много вещей. Мёнбо продал половину своих владений, часть полученных денег раздал обездоленным, а часть приберег на финансирование их операций. Вот она, сила духа, думал на этот счет Чонхо. А вот вторая часть клятвы – быть готовым отдать жизнь во имя независимости – представлялась более проблематичной. Наблюдения вынуждали Чонхо заключить, что все активисты делились на два лагеря: тех, кому было суждено погибнуть молодыми на поле боя, и тех, кому предстояло дожить до управления государством, ведения переговоров, написания манифестов и прочих занятий. Было вполне очевидно, что Мёнбо относился ко второму лагерю, будучи человеком незаменимым. К тому же руке ученого больше подобает составлять письма и декларации, чем жать на курок пистолета. С другой стороны, уже прошло несколько лет с того момента, как Чонхо (да и Мёнбо) был вынужден признаться самому себе, что он никогда не выучится грамотно писать и читать. И он вполне сознавал, что эта слабость делала его почти негодным для великих дел. Чонхо позволял этим мыслям волнами накатывать в его голове: иногда они ревели и крушили все на своем пути, иногда затихали и складывались во вполне логичное повествование. Когда Чонхо ощущал наивысшее умиротворение, в нем зарождалась вера, что когда-нибудь – в строго определенный момент – Мёнбо обратится к нему с просьбой, которую только он один сможет исполнить.