Звезда Аделаида - 2

Но строки невыразимо, немыслимо, животворяще, непредсказуемо прекрасны, и это - не ода, отнюдь, это первое стихотворение Квотриуса, созданное посложно, как японские хокку* или даже более сложных в смысле стихосложения танка* * . Выдержан ритм, а последняя строфа вообще напоминает неоконченность, недоговорённость, намёк, присущий только японской волшебной или маггловской - все стихи их волшебны! - поэзии. Северус одно время увлекался японским стихосложением настолько, что сам пробовал написать хотя бы трёхстрофные хокку. Но он, как всегда считал о себе, не был поэтом от рождения, склад ума имел аналитический, точный, и у него выходила, опять же по его личному мнению, всякая несусветная, но бесподобно-разумная чушь. Слишком рациональными, с полным отсутствием поэзии, как таковой, показались ему однажды его «хокку», и он разом сжёг все свои поэтические увлекательные эксперименты в камине спальни, где и писал на ночь глядя, на сон грядущий, лёжа в постели, когда у одинокого мужчины так развито воображение. Ну, не гонять же, и вправду, лысого, только для того, чтобы применить потом либо Evanesco, либо сполоснуть член водою, хоть и лень вставать - подниматься из тёплой, согретой подогретыми простынями, подготовленными для Хозяина Линки и собственным телом, кровати?..

Так и не показал желчный, сальноволосый ублюдок, грязный шпион и убийца детей профессор Зельеварения никому результатов своего ночного, бессонного творчества. Не открыл ни даже пред подсматривающим в дымоход Дамблдору своих выстраданных стихов, впрочем, так самим и ложившимся на пергамент. Ни перед кем не отворил душу, столь чувствительную. А некому даже и показывать было. Альбусу? Ну уж нет, засмеёт же, зажежекает, ещё не приведи Мерлин, лимонную дольку в качестве утешительного приза за бездарность предложит, либо, что ещё хуже, посоветует (а это означает прямой приказ) печататься. Ремусу? В то время Ремус был неизвестно, где и непонятно было, хочет ли он вообще видеть Северуса по жизни. По крайней мере, старую связь с другом первой, боевой молодости Рем не спешил восстанавливать, к большому сожалению практически одинокого, не понимающего его стремлений, его, мужчины слегка за тридцать, сиятельного графа Снейп. Мастер Зелий обладал свойством отпугивать от себя других преподавателей внешним, вечно обиженным, насупленным видом, всегда одетый в чёрную, наглухо застёгнутую мантию и такой же, лишь иногда тёмно-синий, сюртук. Никто не старался понять Северуса Снейпа, когда он влюбился в Нимфадору, никто его и не поддержал тогда. А может, всё сложилось бы и иначе, но в истории нет места сослагательному наклонению.

А все поэтические потуги выходили только про любовь. Любовь к неопределённой, загадочной персоне, то ли к женщине некой, даже ещё не к Тонкс, то ли даже и к мужчине… Северус не задумывался тогда об этом и не зацикливался на определённой личности, но бредил этим чувством - чувством не разделённой и никогда не будучей такой, Любви.

И было это лет пятнадцать тому. Потом у застоявшегося в деннике профессора начался его так и несвершившийся роман с Тонкс, когда Северус испугался чего-то неизведанного и… табуированного для него, урода, и отринул даже вроде бы любимую и тоже девственную, как и он сам, девушку.

А вот у Квотриуса, безумца-Квотриуса, нежданно-негаданно, получилось целое стихотворение в духе загадочного, не столь красивого, сколь неожиданного верлибра. О нём, да заодно и о далёкой стране Ямато* * * , Снейп рассказывал названному брату после истинных, от души и «всё-что-внутри», как говаривал Гар… («Не стоит о нём… сейчас… Да и вообще не стоит. А может?..») сделанных комплиментов. Профессор говорил и о внезапной ясности рассудка, и о выздоровлении, и об избавлении от некой тяжёлой-претяжёлой и о-о-очень продолжительной болезни, как бы намекая Квотриусу о его действительном, а не иллюзорном, кажущемся состоянии.

Но Квотриус, послушав Северуса немного, совсем второпях, быстро перебивает:

- О Северус, возлюбленный мой, основа основ моих, лампада разума моего, коий спал так долго, пойми, это не просто описание бреда, действительно попал я во сне в мир сей, в коем царят и невесомость, и тяжесть одновременно. Представь только, в мире сём, там, где небо пурпурное и лиловое солнце, и это истинная правда, клянусь Аполлоном - Покровителем Искусств, видел же я сие наяву, но был при этом словно бы неживым. Только поверь мне!

- Верю я тебе, о Квотриус, звездоокий мой, красавец мой, выздоровевший в честь… Сие неинтересно, только успокойся, родной, - снова лжёт старший названный брат.