У Котовского на душе даже светлее сделалось: Стригунов был надежным человеком. По слухам, дошедшим до нынешних дней, Федор организовал для атамана подкоп, который вели от тюремного кладбища, но почва оказалась слишком рыхлой, и узкий подземный лаз обвалился.
И что еще сделал Стригунов – с очередной порцией тюремного супа передал Котовскому ключ от наручных кандалов (а кандалы эти были сделаны для Григория Ивановича специально, имели особую конструкцию, но замок на них стоял обычный) и пилку. Пилка представляла собою великую ценность. Котовский рассчитывал спилить заклепки на ножных кандалах, может быть, даже заменить их на некоторое время болтами, – главное, чтобы он мог в любую минуту скинуть кандалы с себя.
К сожалению, во время очередного шмона, как арестанты называли плановый обыск, – пилка была найдена в подошве башмака Котовского. А Федор Стригунов больше не появлялся около камеры Григория Ивановича, еду приносил уже другой баландер.
Надежда на побег растворилась буквально в воздухе. Надо было искать новые варианты. Котовский, мрачный, одинокий, начал отращивать себе бороду. Зачем он хотел изменить внешность – и сам не знал. Просто интуитивно чувствовал, что надо «создать совсем иной автопортрет»…
Наверное, для того, чтобы на воле, когда он убежит, – а убежит он обязательно, – его не узнали, а потом густую бороду эту он острижет овечьими ножницами (другие ножницы не возьмут), потом пройдется по щекам острой бритвой. А пока пусть тюремный народ привыкает к его новой внешности.
С другой стороны, его мало кто и видел – сидел Котовский в одиночке и, наверное, сошел бы с ума, если бы не занимался гимнастикой, зарядкой, не придумывал для себя что-нибудь еще, что сокращало уныло ползущее время. На прогулки его тоже выводили одного.
Неожиданно он узнал, что в тюрьму прибыл новый арестант-бессарабец, который передвигался на костылях.
Опля! Котонский взбодрился: а ведь это выход, с помощью костылей земляка он сумеет убежать.
До нынешнего времени сохранилась записка, нацарапанная карандашом на листке, вырванном из журнала тюремной библиотеки.
Чтобы все было понятно и у исполнителей не возникло никаких побочных мыслей и вообще не стряслась осечка, Котовский сопроводил письмо точным и изящным рисунком лестницы, а внизу добавил следующие слова:
Теперь надо было решить следующий вопрос: как передать записку арестантам, среди которых у Григория Ивановича было немало друзей; а друзья сделают все, чтобы выручить Котовского.
Скатав записку в маленький тугой комок, Григорий Иванович ждал удобного момента, чтобы швырнуть бумажный шарик под ноги арестантам, выведенным на прогулку.
Узнал Котовский и имя бессарабца, который не мог передвигаться без костылей – Наум Горлавый.
– Наум, Наум, только на костыли твои и осталась надежда, – проговорил Котовский, глядя через решетку окна во двор, где совершали променад арестанты общих камер.
Медлить было нельзя, следователи торопились, дергали Котовского, стремясь узнать имена и адреса членов его отряда, которые еще не были арестованы.
Двадцать восьмого сентября Котовский бросил записку во двор, прямо в ноги арестантам, прогуливающимся во дворе; надзирателей вроде бы не было видно, а арестанты – свои люди, записку подцепят и передадут куда надо.
В это мгновение из-за какого-то скрытого утла, а может, вообще из норы выскочил надзиратель и коршуном кинулся к маленькому комочку бумаги.
И этот побег, считай, сорвался. Котовский поморщился, обреченно покачал головой: сейчас в тюрьме начнется беготня, поднимется шум, а потом начнется такое… И уже вряд ли когда он благодарно пожмет руку земляку-инвалиду и увидит своих товарищей: всех их переведут в другие тюрьмы.
Не повезло ему…
Следователи удвоили скорость раскручивания вины Котовского: получили на руки предписание – побыстрее разделаться с ним и – в суд. И вообще при виде этого бородатого разбойника не раскрывать попусту рот, иначе муха туда может залететь. А то и две. Ловить его на всем, даже на том, что он не совершал, и все соответственно подшивать в дело…