Звезда атамана

Разорвать цепь, образовавшуюся у них в тылу, они не смогли, все попытки разбились о спешенный эскадрон, как вода о каменный мол, – только кровяные брызги летели во все стороны.

Белые попробовали откатиться назад, но и тут ничего не получилось – уперлись в штыки котовцев.

«В результате боя они были уничтожены до одного человека, частью убиты, частью потоплены в речке, – написал позже Котовский. – Взошедшее утром солнце осветило жуткую картину… Трупы лежали грудами, иногда группой в 4–6 человек, и видно было, как двое, схватившись в последней смертельной схватке, еще не убив друг друга, были пронзены штыками своих врагов, а те, в свою очередь, были убиты другими».

Котовцам достались богатые трофеи, хотя от боя того успешного, от победы на берегу болотистой речки в голове у Котовского долго не проходил горький, рождающий немоту звон: все-таки страшная штука – Гражданская война, и чем быстрее она закончится, тем лучше…

Хотя были и светлые промельки: земляки-бессарабцы в последних боях, очень тяжелых, не подвели. Значит, научились воевать по-настоящему…

Осень хоть и была на Украине теплой, но ночью землю схватывало так, что образовавшуюся на ней корку утром надо было разбивать молотком, ведра с водой, оставленные на ночь в сенцах, замерзали.

У бойцов не было теплой одежды, и это беспокоило комбрига Котовского: раздетый боец – это не боец, очень скоро он обмотается простудными, извините, соплями, как шарфом, и свалится под колеса какой-нибудь фуры, лечи его потом, отпаивай чаем с малиной и сыпь на высунутый язык лечебный порошок.

Ладно, если боец заболеет инфлюенцией – эта простудная лихомань излечима, а если навалится тиф?

Тифа Котовский боялся. Сидел с Каменским в штабе за столом и озадаченно тер бритую голову, крякал подавленно, морщился – не знал, как уберечь плохо одетого бойца от тифа. И Каменский не знал, щелкал крышкой наградных часов и угрюмо молчал.

Первого ноября в бригаду поступил приказ: «В двадцать четыре часа погрузить в вагоны весь личный состав, артиллерию и обоз. Приготовиться к немедленному выступлению. Грузитесь на Петроградский фронт».

«Все. Приехали, что называется. У бабы порося купили, а это оказался не порось», – Котовский с такой силой ударил кулаком по крышке стола, что стол лопнул. Каменский с сочувствием посмотрел на командира, но ничего не сказал, губы у него понимающе дернулись и опустились вниз.

Чернильница, стоявшая на столе, перевернулась вверх дном. Хорошо, что это была чернильница-непроливашка. Стиснул зубы Котовский, успокоился, поставил чернильницу на место, затем придвинул к себе лист бумаги и принялся писать донесение в штаб: «Ночью нами получен срочный приказ о немедленной отправке наших частей на Петроградский фронт. Все красноармейцы голы и босы, большинство простужено. Необходимо тотчас же снабдить их хотя бы обувью и шинелями. Нам приказано сегодня же в 14 часов грузиться. Если не будет предоставлена обувь – валенки, шинели и полушубки, мы не сумеем выполнить боевой приказ. Я отвечу жизнью за невыполнение приказа, и ваша совесть будет нечиста».

Бумага эта была криком души, последней надеждой, зовом о помощи, на который нельзя было не откликнуться. Ответ пришел очень скоро – из штаба дивизии прискакал нарочный – усталый, с красными, одуревшими от бессонницы глазами, привез большой почтовый пакет, на котором громоздилось несколько сургучных печатей, а внутрь была вложена короткая записка с неразборчивой подписью: «Ни обуви, ни обмундирования нет. Самостоятельно изыскивайте возможности добыть и то, и другое».

Котовский невидящими глазами посмотрел на стол, несколько часов назад расколотый его кулаком и выругался. Перевел взгляд на Каменского:

– Что делать?

Тот звонко щелкнул крышкой часов и сделал выразительный жест, который можно было сравнить с ругательством.

– В этом городке есть какие-нибудь вещевые склады?

Каменский вновь щелкнул крышкой часов:

– Вашу мысль понял, Григорий Иванович. Будем искать.