Звезда атамана

Допустить, чтобы она оказалась без денег, было никак нельзя, поэтому дядья завещали племяннице подвал одного из банков, доверху набитый золотыми слитками. Бриллиантовая Соня наследством была довольна.

Кипелый доводился Соне далеким родственником, поэтому бедным себя не считал и на судьбу не жаловался: от Сониных щедрот ему тоже кое-что перепадало.

В вагонные щели врывался холодный воздух, стенки углов обмахрились твердой снежной крупкой. Крупка слиплась, обрела твердую плоть, очень прочную, такую даже ножом нельзя было соскоблить, – наверное, только топором или острием лопаты, мороз ночью может вызвездиться такой, что деревья начнут лопаться от макушки до комля. Холодно станет в вагоне. Выдержать бы…

Котовский не заметил, как забылся, – все-таки болезнь сидела в нем прочно. Быстрее, быстрее на юг, только там он придет в себя… Очнулся он от того, что машинист резко затормозил, вагоны залязгали, застучали железными суставами, вслед за грохотом раздался длинный тревожный гудок.

Что-то произошло, но что именно, понять можно было, лишь добравшись до паровоза. Машинист тем временем дал второй тревожный гудок, сиплый от простуды, темной морозной пылью осевший в пространстве.

Натянув на себя теплую куртку, Котовский выбрался из вагона. Под ногами завизжал снег, скрывший шпалы почти вровень с рельсами. Снег был жесткий, как каменная крошка, плотный, в ночи ничего не было видно, только далеко впереди в воздухе растворялось светловатое пятно, этакая тень от света. Тенью от света оказалась туша паровоза. Не сразу и поймешь, что это прилипшее к ночи, или наоборот, вытаявшее из нее угрюмое серое пятно было паровозом.

Но вот из невидимой трубы выметнулся рой искр, унесся ввысь, – это кочегар подкинул в топку дров, машинист дал еще один встревоженный, рождающий под лопатками холодную дрожь, гудок.

Только добравшись до паровоза, Котовский понял, что машинисту надо повесить на грудь какую-нибудь революционную медаль или наградить его, как отличившегося бойца, именным оружием.

Путь впереди был раскурочен, шпалы изрублены топорами и ломами, несколько притащенных из леса деревьев брошены на рельсы; сами рельсы налетчики не сумели взять, металл оказался прочнее их ярости, а вот со шпалами расправились.

Увидев Котовского, с подножки кряхтя спрыгнул машинист – испачканный маслом и сажей пожилой человек с рыжими усами и потускневшими от усталости глазами.

– Как твое имя-отчество, мил-человек? – манерно, как провизор из сельской аптеки спросил машинист.

– Григорий Иванович.

– Григорий Иванов, значит… ежели брать по-нашенски. Ты видишь, чего сделали с дорогой эти гады? – машинист ткнул ладонью в освещенную паровозным прожектором груду изрубленных шпал.

– Вижу, – глухо пробормотал Котовский, – но не могу только сообразить, сумеем мы починить дорогу или нет?

– Сумеем. Еще как сумеем. Надо только поднапрячься.

– Поднапрячься – это мы завсегда. Уже полтора года напрягаемся и никак не можем опрокинуть белых.

– Опрокинем, Григорий Иванов! – в голосе машиниста зазвенело что-то жесткое, испачканное лицо сделалось каким-то беспощадным, узким. – В этом я даже не сомневаюсь. А сейчас, мил-человек, давай за дело, если хотим ехать дальше.

В кабине паровоза нашлись два лома, два топора, пила, лопата. Увидев эту гору инструментов, – очень нужных, нужнее хлеба сейчас, – Котовский повеселел.

На ветер и мороз, в хрупанье отвердевшего снега, в лютые охлести ледяной крупки вышли все, кто только мог, кроме старых людей, синих от голодухи детишек, да немощных. Своему сопровождающему Котовский вообще запретил покидать вагон: в полухвором состоянии тот запросто мог свалиться и не встать. Совсем другой коленкор представлял собой машинист, эти люди были сделаны из разного материала…

Лес находился рядом, снег перед ним был истоптан, испещрен, изуродован глубокими следами – налетчики, изрубившие шпалы, в этом лесу скрывались, выжидали, подбирали удобный момент, когда можно будет с ломами и топорами подступиться к рельсовому полотну.

Теперь по этим же следам пошли пассажиры поезда, следовавшего на юг.

Машинист оказался мужиком сообразительным, сумел развернуть прожектор лучом в лес, осветил дорогу и деревья.

Довольно быстро спилили восемь довольно ровных стволов, каждое дерево обязательно осматривали, решали, пойдет на шпалы или нет. Шакина несколько раз подходила к Котовскому и говорила сердитым тоном, в котором отчетливо побрякивал молодой металл:

– Григорий Иванович, как врач, я протестую, чтобы вы участвовали в восстановительных работах. Вы больны, вы окончательно погубите себя.

– Ничего, Оля, я жив, а раз жив, то, значит, могу работать.

– Категорически возражаю! Запрещаю!

– Дорогая Ольга Петровна, это в британском парламенте могут кому-то что-то запретить, а у нас вольному воля, мы – свободные люди. Не обижайте старого человека!