Звезда на одну роль

— Да. Данила сам сделал ей укол. Она была на седьмом небе.

— Как называется та дрянь, которой он ее накачивает?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Наркотик.

Но ей, по-моему, все равно.

— Завтра она сможет работать?

— Конечно.

— Тебе трудно с ней, Лели, да?

— Нет, — улыбнулась она, — совсем не трудно. Она способная. Из нее можно лепить, как из глины. Знаешь, — тихо засмеялась она, — ее до смерти напугала голова.

Верховцев выдавил на ладонь крем и осторожно втер его в кожу натруди.

— Надеюсь, ты объяснила ей...

— Олли объяснил. Он хохотал до упаду. Потом сказал, что это восковая голова, специально сделанная на заказ. А потом пришел Данила, и она могла убедиться, что мы не отрезали ему голову, а лишь изготовили ее восхитительную копию. Она подняла ее с блюда, и, знаешь, Игорь, в тот момент я поняла — Данила не ошибся, выбрав ее. У него верный глаз.

— Будем надеяться, хотя... — Он пригладил мокрые волосы щеткой. — Хотя ей далеко до... Да, печально терять то, что приобретается с таким трудом, Лели.

— А знаешь что еще... — Она загадочно улыбнулась. — Я думаю, тебе не мешает это узнать.

— Что?

— Она влюбилась в Олли.

— Она?

— Да.

— Ты уверена?

— Меня в таких делах обмануть трудно.

— Данила заметил?

— Думаю, да.

Верховцев повесил мокрое полотенце в электросушилку.

— Может, это и к лучшему, а? То, что он заметил. Как?

Женщина только усмехнулась.

Верховцев направился к себе одеваться. В холле перед зеркалом прихорашивался Олли. Он был в черной шелковой рубашке, заколотой у ворота жемчужной заколкой, и черных расклешенных брюках. Данила, облаченный в смокинг, сидел в гостиной перед камином, курил сигарету и смотрел на огонь.

— Завтра с утра займешься пригласительными билетами, — сказал ему Верховцев.

— Хорошо. Сколько мест?

— Четыре уже заказано: японец, его секретарь, тот художник, господин Ольсен. Два места пусть останутся на всякий случай.

— Хорошо. Художника проверить по картотеке? — спросил Данила, поднимаясь и бросая тлеющую сигарету в агатовую пепельницу.

— Обязательно.

— Потому что он русский? Или ты в нем не уверен?

Верховцев потрепал его по плечу.

— Его рекомендовал сам Гиберти. Но я не хочу неожиданностей.

— А его данные есть в компьютере?

— Должны быть. Данила заулыбался.

— Хотел бы я знать, как ты объяснил в том агентстве цель всех этих твоих «прощупываний» таких людей. А, Игорь? Как же тебе это удалось?

— А я им ничего не объяснял. Просто заплатил столько, сколько надо, чтобы пропала охота задавать вопросы, мой дорогой. Агентство по выяснению подноготной деловых партнеров работает по европейским стандартам. Что-что, а следить и копаться в чужом грязном белье наши профи выучились быстро. Они навели справки обо всех, бывших в том моем списке, слепили мне программу и запихнули ее в мой персональный компьютер. И теперь тебе достаточно нажать кнопку, чтобы узнать о каждом нашем посетителе много чего интересного.

— О хозяевах — да, — хмыкнул Данила. — А вот о слугах?

— Слугах?

— Ну, например, о секретаре господина Ямамото.

— Это проблемы моих гостей. Если господин идет на такое зрелище, я думаю, он знает, кого из слуг брать с собой.

— Ну, будем надеяться. Хотя я против слуг. Впрочем, не оставлять же их в передней. И так вот от шоферов пришлось отказаться... Ну, ты скоро? Через пятнадцать минут надо выезжать.

— Я скоро. Я не вы, — усмехнулся Верховцев. — Кстати, чуть не забыл. Завтра свяжись с Арсеньевым — пусть подбирает свои цветочки.

— Хорошо, все сделаю, — заверил Данила. — Там почта пришла. Твой Гиберти прислал письмо из Рима. Принести сейчас?

— Потом, после спектакля. Что ты колешь Анне?

— Экстракционный опий. Примерно каждые два дня.

— Она, говорят, испугалась твоей головы, о John the Baptist [2], — усмехнулся Верховцев. — И правда, сходство поразительное.

— Была изумлена. И не только этим, — ответил Данила сухо.

— Чем же еще?

— Тем, что мы ставим в такое время такую пьесу.

— Да?

— Они все, Игорь, сначала удивлялись. Та, что нравилась тебе больше всех, могла часами рассуждать о библейских мотивах. Что только толку?

«О библейских мотивах» — эта фраза звучала в ушах Верховцева на всем пути к Большому. Когда заиграли увертюру и Моцарт наполнил своей музыкой старый театр, он полностью отдался власти «Волшебной флейты». На сцену он не смотрел — старые, обрюзгшие, густо напудренные певцы оскорбляли его взор. Но голоса.., над голосами время не властно. И он слушал с наслаждением, слушал и вспоминал.

* * *

— Библия, милый мой друг, это неиссякаемый родник, из которого истинный художник может почерпнуть бесконечное количество гениальнейших идей, — так говорил ему некогда синьор Анджелико Гиберти. — На Библии зиждется мир, в котором мы живем. Отринуть Библию — значит, отринуть себя. Что и было сделано. Искусство, отказавшись от библейских сюжетов, выхолостило саму суть своего "я". Без Библии мы никто, мы — духовные импотенты, культурные кастраты.