Звезда печального счастья

Николай и самому себе удивлялся впоследствии — каждого из арестованных он сразу разгадывал, к каждому находил свой подход. В ход шло все — угрозы, посулы, лживые обещания. Ему необходимо было добиваться признаний, ему необходимо было раскрыть всю сеть тайных обществ. И он не стеснялся прибегать ко лжи, посулам, уговорам, угрозам.

Михаил Александрович Фонвизин впоследствии вспоминал:

«Тайная Следственная комиссия, составленная из угодливых царедворцев, действовала в инквизиционном духе. Обвиняемые содержались в самом строгом заточении, в крепостных казематах и беспрестанном ожидании и страхе быть подвергнутыми пытке, если будут упорствовать в запирательстве… Царским именем обещали подсудимому помилование за чистосердечное признание, не принимали никаких оправданий, выдумывали небывалые показания, будто бы сделанные товарищами, и часто даже отказывали в очных ставках.

Кандалы, пытки, темные и серые казематы, хлеб и вода, унижение человеческого достоинства, телесные истязания. П. И. Пестеля, сразу после того, как доставили его в Петропавловскую крепость, подвергли мучительным пыткам, сжимая голову железным обручем…»

Из Зимнего дворца расследования были перенесены в комендантский дом Петропавловской крепости. И комитет заседал в нем всегда по ночам.

Арестованных вводили в кандалах и с завязанными глазами. Из-за бесконечных очных ставок, из-за неточных фактов, которых и сами арестованные порою не помнили, не придавали значения какой-либо фразе или сообщению, из-за пустяков, которым часто придавалось большое значение, чаще всего бывало так, что арестованные наговаривали на себя, сознавались в намерении совершать преступления, о которых никогда и не помышляли. Впоследствии на каторгу попали многие люди, ни словом, ни делом не виновные в тех преступлениях, в которых их обвинили.

Задерживали и арестовывали людей, не только причастных к тайным обществам, но кто давно отошел от них и не разделял их взглядов. После распада «Союза благоденствия» с обществом порвал Ф. Н. Глинка. Он и не скрывал своего отрицательного отношения к организации вооруженного восстания и применения насилия. Но его арестовали, с пристрастием допрашивали, угрожали пыткой, обольщали царской милостью. Он не поддался ни на какие уговоры.

— Глинка, — заявил Николай, — ты совершенно чист, но все-таки тебе надо окончательно очиститься.

Для очищения его сослали в Петрозаводск Олонецкой губернии под тайный надзор полиции, отставив от военной службы.

— Только не надо крови, — умоляла Мария Федоровна, — будь милосерд, прояви великодушие…

Сын послушался матери. Крови действительно не было. Пятерых повесили, остальных сослали в Сибирь в каторжные работы…

В день казни императорская чета находилась в Царском Селе, а затем отправилась в Москву на коронацию…

Глава четвертая

Предчувствие не обмануло Наталью Дмитриевну. Братьев Фонвизиных действительно арестовали, действительно везли в Петербург, и она отставала от них всего на несколько часов пути.

Открытые сани, в которых ехали арестованные, скоро до такой степени изнурили обоих, что у Михаила Александровича открылась старая рана на ноге, полученная во время войны, а Иван дрожал от холода, не попадая зуб на зуб.

На второй же станции от Москвы встретились им и еще одни сани, но на них поставлена была кибитка, она не продувалась, и в ней было относительно тепло. Фельдъегеря, которым поручено было сопровождать арестованных, относились к своим подопечным довольно сносно и позволили обоим братьям пересесть в кибитку. В ней сидели арестованные В. П. Зубков и П. В. Муханов.

Михаил Александрович понял сразу же, едва увидев их, что аресты прошли по всей Москве…

Граббе, Якушкин — все должны были быть взяты под стражу, доставлены к императору…

Все четверо поместились, как могли, в кибитке — здесь не продувало так, как в открытых санях, и Михаилу Александровичу стало несколько получше. Сначала все угрюмо молчали, но стража ехала в других санях, и постепенно бывшие члены тайного общества разговорились.

Еще станция, и в книге проезжающих нашел Михаил Александрович фамилию фельдъегеря, проследовавшего в Смоленск. Он понял, что едут арестовывать Якушкина, его старого друга и активнейшего члена тайного общества.

«Что с нами будет?» — такой вопрос будоражил их умы.

— Наверно, нас будут содержать в кордегардии, — мрачно сказал Зубков, — у меня там много знакомых — Колошин, Семенов, Кашкин…

Фонвизин усмехнулся.

— Все зависит от императора, — сказал он, — но вряд ли так уж вольно мы себя будем предполагать…

Они мрачно замолчали.

— Ах, много бы я отдал, чтобы через неделю быть на этой же станции, возвращаясь к моей жене.

Он неотступно думал о ней, понимал, что вряд ли она поверила в его наивный обман, что поняла об его аресте…

— Во всяком случае, — медленно проговорил он, — считаю своим долгом честного человека не скрывать свои мнения, что занимался политикой как теорией, но никогда и не думал об ее применении…

Они замолчали снова, обратясь мыслями к тому неизвестному, что их ожидало…