Звездное вещество

Острое чувство вины, теперь уже не символической, а действи­тельной и непоправимой, обожгло меня и бросило на колени перед тахтой. Я припал лицом к Жениной груди, но моя рука по-прежнему согревала ее животик в болевой точке. Женя гладила мой затылок, и оба мы горько-горько плакали перед лицом своего нешуточного горя.В сумерках пошел снег. Женя к тому времени уже немного при­шла в себя, и мы отправились на прогулку. Шли неторопливо, молча, дыша свежим от снегопада и морозца воздухом. Женя держалась за мой локоть так доверчиво, будто бы я ни в чем и не был тут виноват. Сердце мое стискивала тревога, и я думал с нежностью: "Пусть только это возникнет в ней снова. Как я буду этому рад теперь! Безмерно я буду это любить и беречь!" От этой мысли снова вернулось ко мне чув­ство полноты бытия. Это чувство прямо-таки захлестывало меня, как волна на большой реке при встречном ветре захлестывает байдарку. Все в жизни казалось ново, остро и опасно в этот вечер... Жизнь, моя собственная, Женина и тех, кого я еще не знал, но хотел поскорее уз­нать, тех, кого должна была породить наша любовь, была поразительно слита с этим летящим в воздухе сне­гом, с этой начинающей уже белеть землей и с этим темным пугающим небом, откуда снег все сыпался и сыпался... "А снег идет, а снег идет, -тихонько запела Женечка. – И все вокруг чего-то ждет. За то, что ты в моей судьбе, спасибо, снег, тебе..."– В следующий раз мы это непременно сбережем, правда, Санеч­ка? – спросила Женя, будто бы прочитав мои мысли.Следующий раз пришел к нам, однако же, нескоро. Во всяком случае, заставил себя ждать и поволноваться.Вслед за первым снегом прочно легла зима. В сосновых борах по обе стороны реки проложены были десятки лыжных путей. Можно было хоть каждый день всю зиму бегать по ним, не повторяясь с мар­шрутом. Но мы предпочитали свой, начинавшийся почти от порога, неторопливо шедший под заборами дачного поселка и ныряющий за­тем в березняк. За березняком начинались два круга – большой и ма­лый. Малый, стартуя у реки, проходил через вековой сосняк, похожий на храмовый зал с колоннами, снова выбегал к заснеженной замерзшей реке и по ее излучине возвращался в исходную точку... Большой уво­дил далеко, на несколько часов. Мы хаживали и в дальние воскресные походы под ярким солнцем, когда верхушки сосен полощутся, чуть покачиваясь, в синеве, а снег сияет голубыми и лиловыми тенями. Но особенно любы нам были вечерние прогулки перед сном по Малому кругу, по речной излучине... Черные силуэты сосен на берегу, иногда в небесной сумеречи красный мигающий огонь самолета над черной по­лоской дальнего леса – любимое мое Подмосковье, ставшее таким родным.И всегда из такой прогулки к дому влекло ожидание любви, жаж­да не только получить, но и отдать нежность друг другу... Часто те­перь Женя шелестела мне в ухо: "Может быть, как раз сейчас все нача­лось, Санечка! Я так тебя сегодня люблю! Хорошо бы началось именно в этот раз. Говорят, что только от большой любви рождаются счаст­ливые дети".А по утрам мы снова уходили в большой мир, каждый в свою ра­боту, где так или иначе проявлялось то, к чему мы были способны, что могли мы отдать этому большому миру в обмен на получаемое от не­го... Женина работа в "толстом" журнале казалась мне загадочной, что называется, была для меня "за семью печатями". Мне льстило про­читывать еще в рукописи кое-что из того, что через полгода потом волновало, казалось, всю страну. Когда же я видел у Жени в работе рукопись, всю исчерканную редакторской правкой, у меня начинало ныть под ложечкой, как прошлым летом в хирургическом отделении нашей больницы. Сам уже оперированный и вставший на ноги, я ино­гда видел, проходя коридором, как из операционной выкатывают вы­сокую тележку с больным... Скальпель хирурга, проходящий в челове­ческом организме где-то по самой границе между жизнью и смертью, в чем-то ведь сродни редакторскому карандашу, который "режет по жи­вому". Я сказал это Жене, и она горьковато улыбнулась:– Точно, Санечка, и режем мы автора, как правило, без анестезии. Если развить твою метафору, то роль издателя у нас сродни акушерст­ву. Редактор – повитуха, не более того. И ужас в том, что мы занима­емся хирургией при родах. Будто бы кто-то, кроме автора, может знать, каким должно быть его произведение. Ребенок рождается, а мы тут же видим в нем пороки и делаем операцию на сердце... Честно при­знаться, за это я недолюбливаю свою профессию.