Звездные Раны

– Замечательно, пошли дальше. Человек и летарий существуют, как вода и масло? Не смешиваются? Не переходят в противоположное состояние?

– Не знаю… Не помню.

– Вот ты раньше говорил, что дарвины продолжают эволюционировать. И могут через миллионы лет обрести божественную душу…

– Верно, могут, но через миллионы лет беспрестанного совершенствования…

– А гой может стать дарвином?

– Это очень просто, в течение одной жизни… Нет, даже за несколько дней… За один миг, если совершит хотя бы один поступок, противный божественной человеческой природе.

У следователя снова что-то захлопнулось. Сгорбившись, он побродил по кабинету, затем попросил принести таблетку от головной боли, выпил ее и некоторое время сидел напротив Насадного, с тоской глядя ему в лицо.

– Да, я вспомнил, – вдруг спохватился Насадный. – Вспомнил, чем еще отличаются… Летарии все время просят…

– Что они просят? – отвлеченно спросил следователь.

– А все. И у всех. У людей – милостыни, у Бога – хлеба насущного… Если им не подают, они берут обманом. Но если не удается, объединяются и берут силой…

– Это я тоже знаю. И слышать о них не могу! Ты бы вспомнил что-нибудь такое, отчего человеку жить стало легче!

– Я об этом никогда не забывал, – признался Святослав. – Есть одно место на земле… Забытый сад, тот самый, где я был…

– Но ты же не можешь вспомнить, где он находится!

И все начиналось сначала…

Потом его перестали вызывать на допросы, однако к глазку в двери подходили какие-то люди, смотрели на Насадного, невнятно, шепотом переговаривались и уходили. И на третий его не беспокоили. Странный этот перерыв напоминал знакомую ситуацию, когда у него сменился следователь, и сейчас он полагал, что снова будет замена. Однако на пятый день Святослава отвели в комнату для допросов, и незнакомый человек в военном стал вдруг расспрашивать его о следователе – о чем говорили, как себя вел на последнем допросе, не обещал ли освободить.

Спустя полгода Насадный узнал причину: после допроса следователь приехал к себе в гостиницу, написал какую-то записку, лег спать и больше не проснулся. И еще узнал, что первые два тоже исчезли не так просто – один был уволен с работы, а впоследствии и сам угодил в лагерь; второй заболел и попал в закрытую психиатрическую лечебницу, откуда уже никогда не выходил.

Но тогда он не знал этого и, сидя в тюремной камере Бутырок, определил себе всю будущую судьбу, решив, что всему виной эти его странные воспоминания, от которых так легко сойти с ума…

8

Зимогор очнулся в момент, когда обрушился поток ледяной воды, и сразу понял, что его не застрелили, а ударили чем-то по затылку. А сейчас, значит, отливали, чтобы продолжить муки. Удивительно, сознание включилось сразу, то есть он четко вспомнил, где находится и что произошло. Не открывая глаз, чтоб ничего не заметили, осторожно двинул рукой и нащупал увесистый булыжник. Надо чуть приподнять веки, пока стекает с лица вода, высмотреть, где кто стоит, и ударить внезапно. Тогда точно застрелят, просто с испугу, по инерции: уголовники все психи…

Он приоткрыл глаза и увидел над собой топографа с резиновым ведром. Он что-то говорил или спрашивал, однако в ушах гремело и Олег различил лишь шевелящиеся губы.

– Где?.. – будто бы спросил Зимогор.

Реакция была странной – топограф засмеялся и вылил остатки воды на грудь. Потом что-то сказал, махая рукой за реку.

– Ты живой? – Он не слышал даже собственного голоса, однако говорил правильно и связно, поскольку его понимали: спутник радостно закивал головой.

«Почему он живой?» – подумал Олег, вспомнив серый ком тела на берегу.

А он был живой и невредимый, судя по внешнему виду. И даже почему-то веселый…

Зимогор привстал на руках, земля еще валилась в одну сторону, и падала голова. Топограф побежал к реке, а Олег пощупал затылок, откуда разливалась тупая боль. Закрыв глаза, чтобы не упасть, он посидел со стиснутыми зубами, и когда снова поднял веки, головокружение не прекратилось, хуже того, начало тошнить – значит, сотрясение мозга…

А топограф бегал, как молодой, и даже не запинался…

Когда он вернулся с водой и стал совать край ведра ко рту, Зимогор оттолкнул его и спросил:

– Почему ты живой?

Лицо у напарника вытянулось, забегали глаза и опустились плечи. Олег не услышал ответа, а сурдоязыка не понимал, зато обнаружил, что в гремящий звон вплетается ритмичный переливный шум горной весенней реки. Топограф суетился: принес из машины и расстелил спальный мешок, намереваясь переложить Зимогора, затем открыл автоаптечку и закопошился в лекарствах.

Олег поднялся на четвереньки, затем, кое-как удерживая равновесие, встал на ноги. Земля продолжала валиться на один бок, и идти по этому крутому косогору было невероятно трудно. То и дело оступаясь, он добрел до кромки берега и зашел в воду. Он не умывался – и так был весь мокрый стараниями топографа; он чувствовал потребность находиться в речном шуме, который выдавливал из головы пустоту, чугунный грохот и боль. Спутник, подобно наседке, прыгал по берегу и что-то говорил, жестикулируя руками и пальцами.