Звезды на крыльях (сборник)

Успех с мандатом окрылил меня, и я приступил к другим документам. Но, к сожалению, легко проглотить можно было только первый документ. С последующими дело пошло значительно хуже, и, наконец, наступил момент, когда я ничего больше проглотить физически не мог. У меня еще кое-что осталось, а впереди уже виднелось село, куда нас вели. В это время мой спутник, старик повар Зайцев, попросил у кого-то из конвойных, отобравших у него табак, закурить. Надо сказать, что отношение к Зайцеву было иным, чем ко мне. Я был в кожаной куртке и кожаных брюках. Меня считали комиссаром, а он был повар, старик… Поэтому не следует удивляться, что кто-то из конвоиров дал ему щепоть табаку. Когда Зайцев начал свертывать «козью ножку», я попросил у него закурить. Он дал мне часть табаку, и никто из конвойных этому также не воспротивился. Тогда я смело полез в карман, достал документ и, разрывая его, начал сворачивать большую «козью ножку», бросая кусочки бумага на землю. И снова никто из конвойных, видя, что я закуриваю, не обратил на это внимания. В общем, когда мы входили в село, в котором, по моим предположениям, расположился штаб, в моем кармане находились два сознательно оставленных мной документа: старое удостоверение 1917 года о том, что военному летчику прапорщику Кудрину разрешается проживать на вольнонаемных квартирах, и удостоверение Московского университета от 1918 года, что я состою в числе студентов медицинского факультета.

Вот и село. Никакого штаба здесь не оказалось. Скоро на площадь, куда нас привели, сбежалось кулачье. Нас [80] поставили к стене какого-то строения, и я решил, что сейчас нас расстреляют. Но этого не произошло. Бандиты снова набросились с вопросами, кто мы такие.

Когда мы подходили к селу, у меня созрел в голове план рассказа о том, кто мы такие, и сейчас я с некоторыми подробностями рассказал им свою выдумку. Я бывший летчик старой армии (удостоверение). После демобилизации поступил в Московский университет и стал учиться «на доктора» (удостоверение), но был мобилизован в Красную Армию; так как самолет мне не могли доверить, то назначили заведующим хозяйством в авиационный отряд. Вот я и приехал к ним открыто, без оружия, чтобы поменять на еду соль и керосин.

Рассказ Зайцева был гораздо проще. Он сказал, что работал поваром в общежитии учеников-летчиков Московской школы; когда сформировался отряд, его заставили поехать с этим отрядом.

Не знаю, поверил ли нам кто-нибудь, но единственным результатом было то, что кулачье снова набросилось на нас, несмотря на сопротивление конвоя, с криками: «Бей их! Комиссары!» И озверевшие бандиты, возбуждаемые криками, бросились нас избивать: «Убить их! Выпустить им кишки! Утопить их, как котят!» Нас связали и потащили к пруду…

Очнулся я ночью в каком-то темном помещении, которое, как увидел позднее, оказалось тем самым амбаром, около которого нас избивали. Рядом со мной были Зайцев и еще два человека. Я был раздет догола, и на мне лежали какие-то лохмотья. Холод пронизывал до костей. Сколько прошло времени, я не знал. Преодолевая боль, тошноту, встал, надел на себя лохмотья и стал приводить в чувство лежавшего без сознания Зайцева.

Перед рассветом я услышал стрельбу. Сейчас же охрана выволокла меня и Зайцева из амбара и куда-то повела. Всю дорогу мне пришлось идти босиком по стерне скошенных хлебов. Когда нас вели через какое-то село, почти с абсолютной точностью повторилось то же самое, что и накануне, с той только разницей, что здесь нас не избивали. По-видимому, вид еле живых, окровавленных людей в лохмотьях не возбуждал уже в толпе такой ярости, как вид человека в кожаной одежде. Два раза я падал, и меня поднимали, но, кроме этого, в памяти не сохранилось ничего. [81]

Наконец мы добрались. Это было Понарино, небольшое село недалеко от Задонска. Ощущение действительности, как и в первый раз, вернулось ко мне ночью от чувства непереносимого холода. За дверью помещения, в котором мы оказались, слышались шаги и голоса постовых, охранявших дверь, светилось единственное маленькое, узкое окошко, вернее отверстие над дверью. Иногда откуда-то издалека доносились звуки выстрелов.

Ночь мы провели ужасно. Из рассказов и книг я знал, как замерзают люди, и мне кажется, что все эти ощущения я испытал сам. Пока у меня хватало сил, я вставал, двигался, тормошил Зайцева. К концу ночи изнемог и впал в забытье…

На рассвете третьих суток дверь амбара открылась, и нам приказали выходить. По решительному и возбужденному виду вошедших я понял, что настал наш конец. Я вышел первым, и, так как Зайцев идти не мог, охранники вошли в амбар, чтобы его вытащить. Снаружи остался только один конвойный.