Звезды смотрят вниз

– Ты говоришь глупости! – Баррас уже почти кричал. – Решать такие вопросы – мое дело. «Нептун» – мой, и я им управляю так, как считаю нужным. Никто не имеет права вмешиваться. Я стараюсь вести дело наилучшим образом.

– Наилучшим для кого?

Баррас всеми силами старался сохранить самообладание:

– Ты полагаешь, что «Нептун» – благотворительное учреждение? Должен я заботиться о его доходности или нет?

– Вот то-то и есть, отец, – тихо произнес Артур. – Ты хотел получить прибыль, колоссальную прибыль. Если бы ты велел выкачать воду из старых выработок, прежде чем приступить к выемке угля в Скаппер-Флетс, не было бы никакой опасности. Но ведь затраты на осушку старой шахты поглотили бы прибыль. Согласиться на это было выше твоих сил. И ты решил рискнуть – оставить воду в старых выработках и послать всех этих людей туда, где им грозила смерть.

– Довольно! – грубо оборвал его Баррас. – Я не позволю тебе так говорить со мной!

Фонари проехавшего мимо экипажа на миг осветили его лицо: оно пылало от прилива крови, лоб был красен, воспаленные глаза сверкали гневом. Затем внутри автомобиля стало совсем темно. Артур, дрожа, прижался к спинке сиденья, губы его были белы, душу раздирало невообразимое смятение.

В словах отца он чуял все то же странное беспокойство, торопливость, уклончивость, – это смутно напоминало бегство от опасности. Артур больше не говорил ни слова. Автомобиль свернул в аллею «Холма» и подкатил к подъезду. Артур прошел вслед за отцом в дом, и в высокой, ярко освещенной передней они остановились лицом к лицу. Странное выражение было в глазах Барраса, когда он стоял так, положив руку на резные перила лестницы, собираясь идти наверх.

– Ты что-то очень много рассуждаешь в последнее время, слишком много. Не лучше ли для разнообразия попробовать делать что-нибудь?

– Я тебя не понимаю, папа.

Баррас сказал через плечо:

– Не приходило ли тебе в голову, например, что следует пойти сражаться за отечество?

Затем он отвернулся и, тяжело ступая, начал подниматься по лестнице.

Артур все стоял, откинув голову и следя за удалявшейся фигурой отца. Его обращенное вверх бледное лицо было перекошено судорогой, он чувствовал, что любовь к отцу умерла в нем и что из ее пепла рождалось нечто жуткое и зловещее.

IV

В тот самый субботний вечер, но несколько раньше, Сэмми Фенвик и Энни Мэйсер гуляли по дороге, носившей название Аллея. Вот уже несколько лет Сэмми и Энни гуляли здесь каждую субботу вечером. Каждую субботу они встречались около семи часов на углу Кэй-стрит. Обычно Энни приходила первая и бродила взад и вперед в своих толстых шерстяных чулках и хорошо начищенных башмаках, спокойно ходила по Аллее в ожидании Сэмми. Сэмми всегда запаздывал. Он являлся минут через десять после назначенного часа, со свежевыбритым подбородком и блестевшим лбом, в своем парадном синем костюме.

– Я опоздал, Энни, – говорил он с улыбкой. Сэм никогда не извинялся, ему это и в голову не приходило. И, конечно, если бы Сэм вдруг вздумал извиняться, что заставил ее ждать, Энни это показалось бы странным.

И сегодня они вышли на обычную прогулку по Аллее. Не под руку – ничего подобного между Энни и Сэмми не бывало, они никогда не держались за руки, не прижимались друг к другу, не целовались и никаких других неумеренных проявлений чувств себе не позволяли. Сэм и Энни были степенной парой. Сэм уважал Энни. Иногда, когда они проходили по самой темной части Аллеи, Сэм нежно обнимал Энни за талию. И все. Сэмми и Энни просто прогуливались вместе. Энни было известно, что мать Сэма против его выбора. Но она знала, что Сэмми любит ее. И этого было достаточно. Погуляв по Аллее, они возвращались в город. Сэм здоровался со знакомыми: «Здорово, Нед!» – «Еще раз здравствуй, Том!» – и они по Лам-стрит шли в лавку миссис Скорбящей, где колокольчик звякал и плохо вмазанное стекло в двери дребезжало всякий раз, как входил кто-нибудь. Стоя в темной тесной лавке, они съедали по горячему пирожку с подливкой и выпивали вдвоем большую бутылку лимонаду. Энни предпочитала имбирное пиво, но Сэм больше всего любил лимонад, и, конечно, Энни всегда настаивала на том, чтобы взять лимонад. Иногда Сэм, если он после сверхурочной работы бывал при деньгах, съедал два пирожка, так как пироги миссис Скорбящей были последним словом кулинарного искусства. Но Энни неизменно отказывалась от второго. Энни знала, как подобает вести себя женщине, и никогда не съедала больше одного пирожка. Она обсасывала подливку с пальцев, пока Сэм налегал на вторую порцию. Потом они иной раз болтали с хозяйкой и шли обратно к углу Кэй-стрит, где, раньше чем проститься, любили всегда постоять немного, наблюдая обычную в субботний вечер шумную суету на улицах. И когда они поднимались на Террасы, Сэм думал о том, как чудесно они провели вечер, и какая Энни славная, и какой он счастливец, что может гулять с ней.

Но в этот вечер, когда Сэм и Энни шли домой по Аллее, видно было, что между ними что-то произошло. Энни была расстроена, а Сэмми в волнении порывался объяснить ей что-то.