Звезды смотрят вниз

Он не знал, что отвечать ей. Это верно, он не «патриот». Политическая система, вызвавшая войну, связывалась в его уме с системой экономической, вызывавшей катастрофы в шахтах. За той и другой он видел лишь ненасытную жажду власти и обогащения, неутолимый человеческий эгоизм.

Но, не заражаясь военным патриотизмом, Дэвид все же чувствовал, что не может оставаться в стороне. То же самое чувствовал и Нэджент. Ужасно было принимать участие в этой войне, но еще ужаснее – не принимать в ней участия. Он не хочет идти на войну убивать. Но можно же пойти на войну спасать людей. А бездеятельно стоять в стороне, когда человечество бьется в тисках мучительной борьбы, было все равно что навсегда стать в своих глазах предателем. Это было все равно что стоять наверху у спуска в шахту, смотреть, как ползет вниз клеть, переполненная людьми, обреченными на гибель, и, оставаясь наверху, говорить: «Вы в клетке, братья, а я не войду туда с вами, потому что тот ужас и опасность, на которые вас посылают, не должны были бы никогда существовать».

Дэвид протянул руку и погладил Дженни по щеке:

– Это трудно объяснить, Дженни. Помнишь, что я говорил тебе… после несчастья… после того как меня уволили из школы… Я бросаю экзамены на бакалавра, преподавание, все, все. Я хочу порвать со всем и работать в Союзе. Но, пока не кончится война, мне вряд ли удастся делать то, что я хочу делать здесь, на родине. Это была бы не работа, а «шаг на месте». Вот и Сэмми ушел на фронт, и Гарри Нэджент уходит… Только это одно и остается.

– О нет, Дэвид, – захныкала Дженни. – Ты не можешь уйти.

– Ничего со мной не случится, – сказал он, успокаивая ее. – Тебе нечего тревожиться.

– Нет, ты не поедешь, ты не можешь теперь оставить меня, не можешь оставить меня в такое время. – Дженни уже изображала женщину, покинутую не только им, но и всеми, кому она верила.

– Но послушай, Дженни…

– Ты не можешь теперь меня оставить. – Она была вне себя, слова лились стремительным потоком. – Ты мой муж и не можешь меня бросить. Разве ты не видишь, что у меня… что у нас скоро будет ребенок?

Наступила мертвая тишина. Новость потрясла Дэвида; он совершенно не подозревал того, о чем говорила Дженни. Потом Дженни заплакала, поникнув головой, слезы ручьем лились из ее глаз, она плакала так, как всегда в тех случаях, когда обижала Дэвида. Ему было нестерпимо видеть эти слезы, он обнял Дженни:

– Не плачь, Дженни! Ради бога, не плачь! Я рад, ужасно рад. Ты знаешь, что я этого всегда хотел. Я просто на минуту растерялся от неожиданности, вот и все. Ну перестань же, пожалуйста, не плачь так, как будто ты в чем-то виновата.

Она всхлипывала и вздыхала у него на груди, крепко прижавшись к нему.

Лицо ее снова порозовело; она, видимо, испытывала облегчение, поделившись новостью с Дэвидом.

– Ты ведь не уедешь от меня теперь, Дэвид? Во всяком случае, до тех пор, пока не родится наш малыш?

Что-то почти жалкое было в той настойчивости, с какой Дженни подчеркивала, что это их ребенок – ее и Дэвида. Но Дэвид не замечал этого.

– Ну конечно нет, Дженни.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Он сел и посадил ее к себе на колени. Она все еще прижималась к нему и не поднимала головы, словно боясь, что он прочтет что-то в ее глазах.

– И не стыдно тебе так плакать? – сказал он ласково. – Ведь ты отлично знала, что я буду рад. Почему же ты мне ничего не говорила до сих пор?

– Я думала, что ты, может быть, рассердишься. У тебя и без того столько хлопот теперь, и ты так изменился в последнее время. Скажу тебе прямо – ты меня пугал.

Он ответил мягко:

– Я не хочу, чтобы ты меня боялась, Дженни.

– Так ты не уедешь, нет, Дэвид? Не оставишь меня, пока все не кончится?

Он тихонько взял ее за подбородок и поднял залитое слезами лицо вровень со своим. Глядя ей в глаза, он сказал:

– Я перестану и думать об армии, пока ты не будешь совсем здорова, Дженни. – Он помолчал, заставляя ее смотреть себе прямо в глаза. Дженни опять казалась испуганной, готовой задрожать, заплакать.

– Но ты обещаешь мне перестать пить этот проклятый портвейн, Дженни?

На этот раз ссоры не произошло. Лицо Дженни выразило облегчение, и она расплакалась.

– Да, да, обещаю, – причитала она. – Клянусь тебе, что буду хорошей. Ты лучший из мужей, Дэвид, а я глупое, скверное создание. О Дэвид!..

Он крепко обнимал ее, утешая, в нем снова проснулась и окрепла нежность к ней. Среди смятения и мрака его души ему вдруг сверкнул луч света. Из смерти вставало видение новой жизни – сын, сын его и Дженни! И Дэвид был счастлив в своем ослеплении.

Вдруг зазвенел колокольчик у входной двери. Дженни подняла голову; она раскраснелась, повеселела. Настроение у нее менялось так же легко, как у ребенка.

– Кто бы это мог быть? – сказала она с любопытством. Посетители с парадного хода были непривычным явлением в их доме в такой час. Но раньше, чем Дженни успела высказать какую-нибудь догадку, снова раздался звонок. Она торопливо побежала отворять.

Через минуту она вернулась очень взволнованная и возвестила: