Звезды смотрят вниз

Стон долетел сверху, потом пение, – это пела Дженни. Он ясно различал слова одной из ее любимых сентиментальных песенок, но слова эти звучали теперь до странности неприлично. Таково действие хлороформа, который заставляет людей петь, как поют пьяные.

Потом снова наступила тишина, долгая тишина, внезапно нарушенная новым звуком – слабым голоском, который не был голосом Дженни, Ады или Скотта, – совсем новым голосом, который плакал и пищал, как флейта. Звук этого тоненького голоса, возникшего из мук и воплей и последовавшего за ним мрачного молчания, ударил Дэвида по сердцу. Снова знамение: из хаоса – новая заря. Он сидел неподвижно, сжав руки, подняв голову, и странное предчувствие светилось в его глазах.

Через полчаса Скотт, тяжело ступая, сошел вниз в кухню. На лице его было то усталое и брезгливое выражение, которое часто бывает на лицах переутомленных докторов-скептиков, только что отошедших от постели роженицы. Он порылся в кармане, ища изюм. Скотт всегда уверял, что носит в карманах изюм для того, чтобы давать его детям, так как это отличное средство против глистов. На самом же деле он сам любил изюм, потому и набивал им карманы.

Он нашел изюмину и принялся ее жевать, сказав как-то неохотно:

– Ну, вот и явился маленький человечек.

Дэвид ничего не ответил, только проглотил слюну и кивнул головой.

– Мальчик, – снова сообщил Скотт, как бы автоматически отвечая на немой вопрос Дэвида и тщетно пытаясь вдохнуть в свои слова энтузиазм.

– А с Дженни все благополучно?

– Да, ваша жена чувствует себя хорошо, вполне хорошо. – Скотт помолчал и бросил очень странный взгляд на Дэвида. – Но ребенок слабенький. За ним нужно будет последить.

Он опять с какой-то странной подозрительностью посмотрел на Дэвида, но не сказал больше ничего. Это был огрубевший старый человек, лечивший только деревенских жителей да шахтеров. Но сейчас его поведение объяснялось не грубостью. Видимо, он просто был утомлен жизнью, и в такие моменты она представлялась ему жуткой и непонятной. Закинув руки за голову, он потянулся и зевнул. Потом, простясь с Дэвидом и плюнув в потухший камин, вышел.

Дэвид стоял несколько минут посреди пустой кухни, прежде чем пойти наверх. Он постучал в дверь спальни и вошел; он хотел быть подле Дженни и их ребенка. Но Дженни была в полном изнеможении, она еще не совсем пришла в себя после наркоза. Ада хлопотала вокруг нее и сразу же сердито прогнала Дэвида из комнаты. Ему ничего не оставалось, как вернуться вниз. Он постелил себе на диване в гостиной. Еще раньше, чем он уснул, в доме наступила полная тишина.

На следующее утро Дэвиду показали малыша. Когда он сидел за завтраком, состоявшим из какао и хлеба, Ада принесла ребенка на кухню с таким гордым видом, как будто это было ее собственное произведение. Он был только что выкупан, присыпан и уложен в обшитый кружевами конверт, изготовленный по фасону журнала «Малютка» и очень эффектно драпировавший крохотное тельце. Но, несмотря на пышный наряд, новорожденный выглядел очень слабеньким и некрасивым. У него были черные волосы и приплюснутый рыхлый носик, он все щурился на свет, такой болезненно-жалкий, крошечный, что сердце Дэвида растаяло от нового чувства нежности. Он поставил на стол чашку и взял сына к себе на колени. Ощущать его на коленях было странно и удивительно приятно. Глаза малыша, боязливо мигая, глядели на него. Что-то виноватое почудилось Дэвиду в этом робком мигании, словно мальчик в чем-то извинялся перед ним.

– Ну, ну! – Ада отняла ребенка и покачала его на руках. – Папа не умеет обращаться с нашим крошечкой.

У Ады было нелепое убеждение, будто никакой мужчина не способен подержать на руках младенца так, чтобы не причинить ему вреда. А между тем – странное дело – ребенок на коленях у Дэвида лежал совершенно спокойно, теперь же он заревел, и ревел все время, пока Ада уносила его наверх.

Дэвид отправился в контору, думая о сыне, и до самого возвращения с работы все думал о нем. Он начинал уже любить это маленькое некрасивое существо.

Было совершенно очевидно, что ребенок родился хрупким. Дженни сама это признавала и с течением времени усвоила себе привычку в присутствии посетителей говорить всегда одну и ту же фразу, – сострадательно глядя на ребенка, она произносила быстро, без передышки:

– Бедный малютка! Доктор говорит, что он не очень крепкий.

Доктор Скотт прописал ребенку какие-то порошки и мазь для втирания, и Дженни, после слабых протестов, все-таки стала кормить его сама. На этом настоял тот же доктор Скотт.

Воспоминание о родах, казавшихся чем-то незабываемо мучительным, постепенно стерлось. Дженни повеселела, оправилась от разочарования, что у нее не девочка, а мальчик. Она хотела назвать его Дэвидом и упрашивала Дэвида позволить ей назвать сына в его честь.

– Ведь он твой, Дэвид, – говорила она с наивной убедительностью, глядя на Дэвида своими ясными красивыми глазами и улыбаясь, – значит, и назвать его следует твоим именем.