Звезды смотрят вниз

– О боже! – шепнула она. – У меня схватки.

Ада, глядя на дочь, колебалась между сомнением и неудовольствием.

– Не может быть, – сказала она наконец. – Еще неделя до срока.

– Да, это оно, – отвечала Дженни задыхающимся голосом. – Я знаю. Ой, вот опять!

– Подумать только! – воскликнула Ада. – Да, кажется, началось! Бедный мой ягненок! – Она опустилась на колени у дивана и приложила руку к животу Дженни.

– Да, да, это оно. Скажите пожалуйста, а! – И обратилась к Дэвиду с таким видом, как будто положение резко изменилось и он каким-то непонятным образом в этом виновен. – Ступайте за доктором! Нечего стоять тут и смотреть на нее.

Бросив быстрый взгляд на Дженни, Дэвид отправился за доктором Скоттом, у которого еще не кончился вечерний прием больных. Скотт был пожилой, костлявый и краснолицый мужчина, весьма резкий и несловоохотливый, с неприятной привычкой плевать и харкать во время разговора. Он отличался полным отсутствием черт, типичных для людей его профессии, ходил постоянно в рейтузах и длинном клетчатом пиджаке с огромными карманами, набитыми всякой всячиной: там можно было найти его трубку, пилюли, кусок бинта, изюм, парочку футляров от термометров, карманный ланцет, который никогда не стерилизовался, резиновый катетер, выскакивавший на пол всякий раз, как доктор вытаскивал свой ветхий носовой платок. Но, несмотря на неряшливость, причуды и полное игнорирование асептики, это был прекрасный врач.

Доктор Скотт, по-видимому, не находил нужным спешить к Дженни при первых же схватках. Он закашлялся, плюнул и кивнул головой Дэвиду:

– Я зайду через час. – И крикнул через открытую дверь в приемную: – Следующий, пожалуйста!

Дэвида расстроило то, что доктор не пошел с ним тотчас же. Придя домой, он увидел, что Ада и Дженни ушли наверх. Он стал с беспокойством ожидать Скотта.

В семь часов вечера доктор наконец явился, и хотя схватки у Дженни были уже гораздо сильнее, он стал уверять Дэвида, что пока ничем помочь не может. Дэвид понял из его объяснений, что первые роды – дело затяжное, и спросил, долго ли придется Дженни мучиться. Уставившись на огонь в камине, раньше чем плюнуть в него, Скотт отвечал:

– Не думаю, чтобы долго. Я приду опять часов в двенадцать.

Ждать до двенадцати было очень трудно. Мучения Дженни становились все сильнее. Казалось, у нее скоро не хватит ни сил, ни мужества их выносить. Она переходила от капризов к испугу, от испугов к истерике, от истерики к изнеможению. В спальне, убранству которой она уделяла столько внимания и забот, в спальне с детской кроваткой в углу, новыми кисейными занавесками на окнах и красивыми кружевными салфеточками на туалете теперь царил полный беспорядок. Неприятно было, когда Ада опрокинула чайник, но самым неприятным оказался тот момент, когда слабое мяуканье заставило Дженни взвизгнуть и под кроватью был обнаружен Красавчик.

Дженни совсем обессилела. Хоть Ада и говорила ей, что надо ходить, она лежала, раскинувшись поперек кровати, на скомканных простынях, держалась за голову и плакала. Она забыла и про журнал «Малютка», и про «Солнечные минуты в счастливой семье». Она больше ни на что не обращала внимания, лежала поперек кровати на беспорядочной куче белья, раскинув ноги, ее ночная сорочка задралась, волосы рассыпались вокруг бледного, худого лица, со лба струился пот. Время от времени она закрывала глаза и стонала.

– О боже милосердный! – причитала она. – А-а-а, вот опять начинается! О боже, моя поясница, а-а-а… Мама, дай напиться… эта вода нехорошая… скорее, мама, ради бога…

Все оказывалось не так романтично, как воображала Дженни.

Доктор Скотт явился ровно в двенадцать и прошел прямо наверх. Дверь спальни захлопнулась, там остались втроем доктор, Ада и кричавшая Дженни. Крики усилились, тяжело затопали сапоги Скотта, потом наступила тишина.

«Слава богу, хлороформ!» – подумал Дэвид. Он сидел, сгорбившись, на стуле в кухне, перед уже почти потухшим огнем. Он вместе с Дженни терпел все муки, и сейчас тишина после хлороформа принесла ему похожее на смерть облегчение. Страдания других людей всегда больно отзывались в его сердце, а муки Дженни были частью этого неотвратимого человеческого страдания. Он с нежностью думал о ней. Он забыл обо всех ссорах, спорах, недоразумениях между ними, забыл ее мелочность, капризы и суетное тщеславие. Мысли его перешли на ребенка, и снова этот ребенок представился ему символом, символом новой жизни, рождающейся среди мертвых. Ему чудилось поле битвы, где убитые лежали в позах еще более странных, чем мертвецы в шахте. Скоро он будет во Франции, на этих полях смерти. От Нэджента приходили письма с фронта, он работал санитаром в лазарете, сопровождавшем Нортумберлендский стрелковый батальон. Если записаться на том же пункте в Тайнкасле, то он, Дэвид, будет отправлен в тот же батальон. И он надеялся, что его лазарет будет близко от лазарета, где работал Нэджент.