Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 1

— Ты хочешь сказать, что я должен взяться вас разводить и ничего не делать? Дурачить ее, что ли? — Петр был обескуражен собственным выводом. — Какой-то нелепый разговор… Тебе не кажется, что проще было бы, если бы ты сам предпринял что-нибудь со своей стороны?

— Да в том-то и дело, что в данный момент я ничего не могу предпринять, — проговорил Брэйзиер опрокинутым тоном. — Поэтому и обращаюсь к тебе. Я же знаю, что это не причинит ей никакого зла. Никому от этого не будет никакого ущерба. К кому ты прикажешь мне идти?

— Не знаю. Ничего подобного никогда не слышал, — сказал Петр.

Поднявшись с дивана, Брэйзиер стал прохаживаться по комнате, задумчиво рассуждая о своем:

— Всё это, конечно, несусветная чушь. Гадко! И как не вовремя! Знал бы ты, как всё это не вовремя… У меня всё кувырком сейчас. Сказать кому — ведь не поверят. И одно и то же со всех сторон… — Остановившись перед окном, Брэйзиер помолчал и опять стал расхаживать. — Ты другого не знаешь… Ведь родня Мари с самого начала взяла себе доли в нашем деле. Держат они не бог весть сколько. Но если начнется дележ, всё производство лопнет как мыльный пузырь. Мне необходимо время, чтобы подготовиться к такому ходу событий. Интересы детей тут тоже что-то значат. И ты прав насчет детей. Какое-то безумие! Оба сбежали из дому. Что прикажешь делать? Мчаться вдогонку? На Мари ведь нет никакой управы…

На пороге комнаты показался Мольтаверн с подносом. Брэйзиер замолчал, недоверчиво следил за тем, как тот расставляет на столике посуду, а затем огромными руками, на одной из которых была заметна татуировка, принялся разливать кофе по чашкам.

Петр остановил его.

— Прошу прощения, — пробормотал Мольтаверн. — Я что хотел… Вату-то укладывать наверху или пока оставить? Опять весь день пройдет. Потолок-то разобран.

— Начни, конечно, — одобрил Петр. — Я потом поднимусь. Мы ненадолго.

Когда Мольтаверн вышел, Петр, что-то взвесив про себя, заметил:

— По правде говоря, Мари мне больше не звонила. Был только один звонок, на Новый год. Говорила, что собирается приехать, а потом всё стихло.

— К тетке в Ниццу укатила и завтра вернется, — сказал Брэйзиер. — Так что жди новостей.

Выцедив чашку кофе, Брэйзиер прошелся к окну и, развернувшись к Петру, с какой-то новой решимостью произнес:

— Кстати, о Луизе, раз уж мы заговорили на эту тему… Питер, это вторая часть моего визита.

— Слушаю тебя, — сказал Петр, чувствуя, что кровь приливает ему к лицу.

Брэйзиер, не глядя на него, спокойно заговорил:

— Как отец, я считаю себя вправе говорить с тобой со всей прямотой, уж не обессудь. Посуди сам: сколько времени всё это тянется? Шесть месяцев? Год? Больше? Пойми меня правильно…

— О чем речь, не понимаю.

— Не понимаешь… Неужели?! — Брэйзиер вдруг покрылся пятнами, но, тут же взяв себя в руки, продолжал тем же тоном: — Я ведь не идиот и не слеп. Да и как можно не видеть то, что видят все. У тебя нет детей, и, возможно, поэтому ты не понимаешь, что от глаз отца такие вещи ускользнуть не могут. Не может ускользнуть то, что вы живете вместе! — крикнул Брэйзиер на весь дом. — Что касается меня, я давно это понял. Не мог поверить, правда, не хотел. Но пора разобраться. Я должен знать, что за всем этим стоит.

Держась за подлокотники кресла, Петр взирал перед собой полным сосредоточенности, но остекленевшим взглядом и молчал. Брэйзиер вдруг предстал перед ним в своем обычном качестве, таким он и знал его прежде — благовоспитанным, но желчным, способным отстаивать свои интересы всеми правдами и неправдами.

— Я не уверен, что мой ответ тебя удовлетворит, — произнес Петр.

— Дай мне самому решить, удовлетворит или нет. Правда или нет?

Лишь в этот миг Петру стало ясно, что окончательное подтверждение своим догадкам Брэйзиер получил от него только теперь, из-за его молчаливой реакции. Однако сама мысль, что он перебирает в себе допущенные ошибки, казалась отвратительной.

— Видишь ли, не всё так просто. Но давай, прежде всего, не разводить нюни, — сказал Петр, сам удивляясь своей дерзости. — Во-первых, между мной и Луизой нет кровного родства, если тебя это волнует. А во-вторых, она совершеннолетняя. И вообще ты как-то неудачно приурочил этот разговор…

— Боже, боже мой! — пролепетал Брэйзиер, взмахивая руками. — Да как… как ты себе всё это представляешь? Друг мой… ты спятил?

— Нет, я в своем уме. Вся беда в том, что я… Я люблю твою дочь, Арсен, — произнес Петр с усилием и поймал себя на мысли, что признание прозвучало фальшиво. — То, что я хочу или хотел бы, — это одно. Реальность — это другое, — сформулировал он свою мысль еще более пространно. — И Бог мне судья.

Брэйзиер изучал шурина ошеломленным взглядом, пытался обрести самообладание, но выдавало выражение лица — это требовало от него неимоверных усилий.

— Бог тебя потом будет судить, а пока давай выясним между собой… Ну допустим, — сказал он. — А она?