Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Хотел сказать другое: поразительно, насколько внутренние перемены, происходящие в нас, опережают внешние, и как мало придают им значения окружающие. Этим же вызвана и та мучительная тоска, скрывать которую ото всех каждый считает своим долгом, зная, что ее невозможно никому объяснить. Этим же вызван немой собачий взгляд А. Б. Но ведь он не может знать, что я всё это понимаю…

По рассказам А. Б., с Мари они окончательно разъехались. С парфюмерным бизнесом он также порвал. Но, скорее всего, просто завалил дела и не знает, к какому берегу причалить. Говорит, что рад своей новой «свободе». Но по глазам видно, что жалеет о старом. Когда говорит о прошлом, глаза его чернеют, и он начинает подкреплять свою речь кивками, словно сам себя успокаивает…

Меня он принимает за полного недоумка. Но и слава богу! Даже кинулся помогать мне одеваться, когда я предложил выйти пройтись. Это, конечно, невыносимо. Но лучше всё оставить как есть…

Ничего не менять! Вот первое правило здравомыслящего человека. Не нарушать его ни при каких обстоятельствах! Но разве я уже не клялся себе соблюдать это правило любой ценой, в любой ситуации, чего бы это ни стоило? Не пытаться ничего «изменить к лучшему», а беречь, стараться не испортить, не сделать хуже того, что уже есть. Высшее духовное состояние всегда сливается с самым полным смирением — наука простая…

По заверениям А. Б., у Л. всё будто бы благополучно. Ее отправили под опеку дальней тетки в Англию, где она собирается продолжать учебу (в Оксфорде). Надоумил ее, конечно, А. Б. Но и к лучшему…

Даже не знаю, что об этом думать. По сей день мне становится, в сущности, страшно, когда я об этом думаю…

15 января

Пробую продолжать записи. Жизнь выравнивается. Чувствую себя в полной физической форме, и опять, не успел я очухаться, как меня неодолимо тянет чем-то заниматься. Не могу побороть в себе эту старую невыносимую привычку.

Солнце бывает только по утрам. После обеда держится серость. А впрочем, ужасные дни! Чем лучше чувствую себя физически, тем более глубокое опустошение накатывает изнутри, тем мучительнее хочется просто дотянуть до вечера, до ужина, до новостей по телевизору.

Вчера и сегодня читал попавшуюся под руки макулатурную книжонку. О Чайковском! И очень странное складывается впечатление. Неужели это и есть настоящая жизнь?!

Думаю, что музыка Чайковского мне понятна до последней ноты — она не сложна даже для такого неофита, как я. Но как она несовместима с образом автора, насколько она выглядит чище его самого! Хотя что тут странного? Со всеми происходит то же самое: если бы каждый из нас постоянно помнил о том, что всякий прожитый день «ближнего» состоит из мытья, бритья, чистки зубов, высиживания в туалете, из низменных забот, сводящихся к тому, чтобы набить брюхо «хлебом насущным», если бы мы отдавали себе отчет в том, что во всей деятельности «ближнего», на которую он оказался способен за минувший день, лишь сотая часть его мыслей достойна звания человека, а всё остальное — расчет, зависть, недоброжелательство, угождение плоти… — то, помня всё это, мы вряд ли смогли бы подличать по отношению друг к другу.

Да, так оно и есть: талант подобен айсбергу. Он может дрейфовать через целый океан, с видимой на поверхности одной лишь верхушкой. Творчество — это внешне упрощенный, схематический вариант личности, хотя и более глубокий и совершенно зашифрованный. Выводить из этого общее правило, впрочем, тоже трудно. Бывает и наоборот.

Как сказал Лао-цзы, истинные слова неприятны, а приятные слова не истинны. Он был прав тысячу раз.

17 января

Выйдя после обеда прогуляться, подумал вдруг о том, что главная ошибка, которую я всю жизнь допускал в отношениях со своим окружением, заключалась в переоценке своих возможностей.

Разве это не мания? Пусть притаившаяся в глубине и опосредованная стремлением к главному, к «большому». Но в этом случае благое — со стороны — намерение жить на повышенных скоростях, жить по большому счету и не размениваться на мелочи, обратно пропорционально боязни «малого» и в той же мере опосредовано тихом ужасом, который я всегда испытывал перед «малым». Отсюда и неспособность удовлетворяться жизнью каждого дня — такой, какая она есть. Отсюда неспособность находить в ней простой, первичный смысл. И это изначально порочно. Боязнь «малого» порождает непоследовательность в «большом». Именно поэтому я всегда и во всём оставался дилетантом — и в те времена, когда учился на юриста, и позднее, когда начал работать, зарабатывать, когда садовничал, когда возомнил из себя живописца. Но можно ли прожить жизнь, оставаясь вечным дилетантом?

Сомнения снедают только тогда, когда не сделано окончательного выбора. В результате оказываешься неспособным на настоящие жертвы, обойтись без которых невозможно, и тем более в творчестве. Когда есть чувство неизбежности — а на этом чувстве держится любое призвание, — конечный выбор, тот, который кажется таким непосильным, а иногда даже жутким, как образ пропасти, простирающейся под ногами, совершается сам собой, помимо воли.

позднее