Та «забывчивость», размагниченность, которой я страдал первое время после аварии, вовсе не была такой ужасной, как всем казалось. Иногда она просто порождала неприятные ощущения во взаимоотношениях с внешним миром. Неприятно было, например, брать со стола ложку и не знать, как она называется. Но это не мешало мне думать. Ведь думать можно, не зная названий предметов. Мозг мгновенно воссоздает недостающие названия, заменяет их другими: «блестящий предмет», вместо «ложка», становится новым названием. Но зато какое наслаждение последовало за всем этим — думать и вспоминать! Память превратилась для меня в своего рода цель жизни. Благодаря ей возникла видимая черта, раздел. Стало с чем сравнивать. Это дало мне возможность осознать, что нет ничего нужнее. Память — это единственное, что в действительности есть у каждого и чего не отнимешь ни у кого.
«Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению… И любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более чести вовеки ни в чем, что делается под солнцем…» На эти строки я наткнулся в «Екклесиасте» и поначалу воспринимал их в буквальном смысле!
Кто-то говорил — не помню, кто именно, — что на ту сторону не переносится с нами всё то, что связано со временем, как, например, большая часть нашей умственной деятельности. Но ведь в этой деятельности полно и вневременного. Таково интуитивное мышление. Оно прекрасно обходится без времени. Умирает в нас, судя по всему, всё временное и раздробленное в нашем сознании, противоречивое, оторванное от «всеединства», или то, что не заслуживает того, чтобы стать вечным — уродство, болезни и т. д. Всё это остается здесь, с этой стороны. Но что же тогда делать с воспоминанием об ушедшем, с воспоминанием о нас — оставшихся? Заслуживает ли наша здешняя жизнь того, чтобы быть увековеченной? Нет, конечно. Или только в исключительных случаях — лишь редчайшие, выборочные моменты нашей жизни…
В чем заключается в таком случае понятие
Вечер. По всему югу разгулялся мистраль. Вокруг черным-черно. Всё гудит, бушует. Кто-то ломится к нам с того света…
От одиночества бывает иногда так страшно. Господи, не дай дожить до преклонных лет. Что же тогда меня ждет?
Ездили перед обедом в соседний городок, целым автобусом. Накупил газет, сигарет, запасся новой пижамой, мылом с магнолиевым ароматом. Как всё же славно сидеть на заднем сиденье машины и слушать дорогой, как впереди о чем-нибудь разговаривают! Обожал это с детства…
Годар, хоть и швейцарец, как-то заявил следующее (видел его интервью по телевидению): когда вы гуляете по Парижу и вдруг видите, случайно заглянув в окно, сидящую за столом женщину — это Анна Каренина. Какая точная метафора! Добрая половина человечества, возможно даже большая, самим фактом своей неудачной, зашедшей в тупик жизни постоянно молит нас о пощаде. Но мы слепы. Или боимся обратить на это внимание…
Суббота. Ходили гулять в соседний лес. С нами были две дочурки лечащего врача, которых он берет с собой по субботам на работу. Обе только что вернулись из Швейцарии, куда их возили в рамках какой-то школьной программы по обмену.
Я с ними разговорился. Одна из них утверждает, что хочет стать парашютистом, потому что всегда мечтала быть… птицей. Затем стала рассказывать, какие пакости они проделывали в Швейцарии в первую неделю пребывания.
«Ну а во вторую неделю?» — спрашиваю я.
«Пришлось всё начать сначала! — был лаконичный ответ. — Потому что переделали все, какие могли. А новых никто не мог придумать…»
Как получилось, что, прожив сорок лет, вдруг обнаруживаешь, что вся жизнь была полной противоположностью тому, чем она должна быть и чего сам хотел от нее? Может ли такое происходить независимо от воли человека?
Нет, конечно. Я всегда сознавал, что в моей жизни что-то не так. Всю жизнь я пытался всё переделать на задуманный лад, и он не вызывал у меня даже сомнения. Оттого я и жил как в клетке, будучи не в состоянии, проснувшись, думать о пробуждении, обедая, думать об обеде. Я постоянно всё соотносил с какой-то умозрительной чертой, фактически вымышленной. В этом, конечно, и кроется основное недоразумение.
Одна из главных ошибок тех, кто оказывается в моем положении, это непонимание, что многое в жизни человека зависит не только от индивидуальных усилий, прилагаемых для достижения своих целей, но и от воли обстоятельств, от случая. Случай — такой же реальный фактор в жизни, как и всё остальное. Как просто, казалось бы, и как важно не забывать об этом, но увы.
Так произошло в моих отношениях с Россией. Я всю жизнь считал ее какой-то землей обетованной и вроде бы не сидел сложа руки, пытался предпринимать конкретные шаги для того, чтобы эта земля была для меня не просто сладкой, иллюзорной грезой, а чем-то более реальным. Что из этого получилось? Ничего. Только ли по моей вине? Вряд ли…