Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Казалось очевидным, что если это случится, то измениться должно было очень многое. Если такой шанс у него действительно был, то им нельзя было не воспользоваться. Но не так, как раньше, а по-новому, по-настоящему. Ведь другого шанса можно было вообще не дождаться. Но важным казалось и другое: он должен был воспользоваться этим шансом не только ради себя самого, но и ради тех, кто пекся о его судьбе. Ведь никто из этих людей не преследовал никакой корысти.

А он сам? Жизнь ради себя одного рано или поздно приводила к утрате интереса к жизни вообще. Хотя бы потому, что сам он не имел больших запросов. Получалось, что жить становилось просто незачем… Что-то подобное однажды пытался ему внушить и Вертягин, но тогда он почему-то его не понял.

Внутренняя раздвоенность разрывала Леона на части. Днем голова была переполнена одними мыслями, ночью — совершенно другими. Утром, когда он просыпался и попадал в привычную атмосферу тюрьмы, планы на будущее, которыми он бредил с вечера, опять казались какими-то пустопорожними. Они отдавали той самой «мягкотелостью», которой он так суеверно боялся на протяжении стольких лет. Однако и на следующую ночь всё опять повторялось. Ничего пустопорожнего в этих планах опять вроде бы не было. Жизнь опять имела смысл. Уже потому, что она имела какую-то цену для других людей… Бессонница становилась мучительной, как и в первые дни. И теперь он бдел в темноте не с пустой головой, не просто пересчитывая овец, как его научили в детстве, а перебирая события прошлого.

Особенно часто перед ним всплывали картины армейской жизни. В этих картинах теперь не было ничего случайного или отталкивающего, как казалось раньше. Напротив, в этот период жизни во всём присутствовал какой-то простой, строгий порядок. Порядок не только внешний, обусловленный соблюдением правил армейской жизни, устава, а распорядок внутренний. Удивительно было и то, что раньше эти воспоминания заставляли копаться в мрачных и негативных сторонах прошлого. Сегодня же, в переосмысленном виде, всё это казалось лишенным негативного налета и даже виделось по-своему особенным, незабываемым. Прошлое казалось насыщенным такими событиями, о которых большинство людей не имеют и отдаленного представления. Но главное, оно обрело какую-то новую значимость. Оно казалось не жалким и ущербным, а насыщенным, правдивым, потому что подчинялось каким-то очень ясным принципам, о существовании которых Леон в то время не задумывался.

Эти принципы были ясны как божий день. Они строились на ясном понимании того, кто друг и кто враг, на понимании того, зачем прожит день и зачем должен наступить следующий…

Когда однажды утром Мольтаверна вызвали на очередную встречу с адвокатом, меньше всего он ожидал увидеть в боксе Вертягина.

Мольтаверн застыл на пороге, откашлялся. На его лице появилась неприятная улыбка.

— Ну что встал, шевелись! — подстегнул его молодой конвоир.

Мольтаверн не вошел, а ввалился.

Конвоир взялся за край двери, но медлил, не знал, запирать дверь или нет. В поведении адвоката ему почудилось что-то необычное. Тот вскинул на него вопросительный взгляд.

— Я за дверью — вызовите, — сказал тюремщик; и дверь бокса заперлась.

— Здравствуй, Леон, — произнес Петр.

— Здравствуйте, — ответил Мольтаверн, засунув руки в карманы.

— Садись… — Петр указал на вмонтированный в пол круглый табурет, а сам стал молча вышагивать между окном и дверью.

Мольтаверн опустился на сиденье, составил кулаки на поясе и шарил затравленными глазами по сторонам.

— Удивлен моим приходом?

— Сказали, что адвокат.

Пытаясь что-то перебороть в себе, Петр помолчал, после чего, отставив к окну свободный стул, швырнул свой портфель на стол и выговорил:

— А я кто, по-твоему? Дядя тебе? Благодетель? Дойная корова?

Мольтаверн вскинул удивленный взгляд, усмехнулся и промолчал.

— Ну, рассказывай, — подстегнул Петр, тоже чему-то усмехаясь. — Как тебе тут? Как содержат? Как обращаются?

— Нормально всё.

— В одиночку так и не перевели?

— Зачем?

— Я бы тебе объяснил — зачем… да предпочитаю, чтобы ты мне объяснял. Давай не будем тянуть резину. Рассказывай, как всё было. Только прошу тебя — всё начистоту…

— Вы же всё знаете.

— Нет, я ничего не знаю.

— Ну как же?! — Мольтаверн покачнулся, одна щека его дрогнула. — Нет, не могу.

— Можешь!

— Она была на улице… на террасе у вас, — заговорил Мольтаверн таким тоном, словно говорил о чем-то всем известном и неинтересном. — А я в розарии. Подпорки менял… Ну, помните, коротенькие, которые с краю в углу надо было заменить. Ну и вот…

— Что — вот?

Мольтаверн недоуменно напыжился.

— Зачем она явилась? — спросил Петр. — Зачем в Гарн приехала?

— Откуда я знаю? За какой-то книгой, кажется.

— За какой еще книгой?

— Ну эта… Про русские усадьбы, с фотографиями, которую вы купили… с портретом на обложке.

Петр вдруг не знал, что сказать. Он вынул из кармана пачку сигарет, постучал ею об стол и произнес:

— Ладно, про книгу позже. Что она делала на террасе?

— Обливалась водой.

— Обливалась? Из шланга, что ли?

— Да… Жара ведь стояла.