Звонарь

Quelli I Fiamminghi tra Cazzante e Bruggia, Tenendo ‘l flotto che inver s’avventa, Fanno lo scherno perche’l mar sifuggia.

(Так фламандцы между Кадзантом и Брюгге боятся волн, надвигающихся на них, и воздвигают плотину, чтоб защититься от набегов моря).

Это в ХV песне, где он описывает пески седьмого круга, окаймленного ручьем слез.

Борлюйт подумал, что каналы, которым изменило море, были ручьями слез не только в Брюгге и в Дамме, но и в Эклюзе, бедном, маленьком, мертвом городке, где он увидел только одно судно в бассейне, все еще желавшем походить на порт. Пески Данте – это были дюны. Суровый пейзаж! Борлюйт был один, окруженный небом и водой. Только его шаги раздавались в безграничном пространстве, в белой пустыне, бывшей некогда преддверием порта Брюгге.

Это место дышало безграничной грустью, благодаря дюнам, тянувшимся цепью безжизненных холмов, и тонкому песку, словно просеянному в песочных часах столетий. Некоторые из дюн были покрыты тощей зеленой хилой травкой, слабо вздрагивавшей. Борлюйту доставляла наслаждение разлитая вокруг него грусть. Его глаза северянина любили созерцать мертвенные пейзажи. Кроме того, он видел во всем окружающем подобие самого себя: затихшее страданье, застывшие в суровой неподвижности тревоги сердца.

Здесь все являло собой пример великого молчания.

Он еще явственней почувствовал тщету жизни и своих страданий, глядя на эти горбатые дюны, похожие на огромные могилы – могилы городов, убитых изменой моря. Оно переливалось вблизи них – трагическое море, поминутно меняя как оттенки, так и настроения.

Борлюйт различал его с колокольни, когда он оставался там, погруженный в мечты. Оно еле виднелось из-за тумана, постоянно расстилающегося в воздухе, волнующейся серой вуали: только колокольни не были обвиты им. В час солнечного заката его все же можно было различить вдали: что-то дрожало и блестело на горизонте.

Теперь Борлюйт видел его близко, от одного края до другого, потому что линия горизонта раздвигалась до бесконечности. Оно было обнажено. Ни одного парохода. Его серо-зеленые тусклые волны однообразно бурлили. Чувствовалось, что они таили в себе стертыми всевозможные окраски. Около берега волны ударялись, хлопая, как вальки прачек, расстилались светлыми пеленами, целым ворохом саванов, приготовленных для грядущих бурь.

Борлюйт долго не уходил отсюда, окруженный мертвенным покоем. Здесь не было следов человека. От времени до времени какая-нибудь чайка скрипела, как блок.

Он чувствовал себя ободренным, обновленным путешествием, освобожденным от самого себя и своей ничтожной жизни, выросшим от мыслей о бесконечном.

Прилив поднимался, овладевал берегом, обливал слезами жесткое сердце песков. Волны приплывали из открытого моря, разбивались короткими гребнями пены: она, казалось, рождалась сама собой, хотела плеснуться дальше, останавливалась на определенной грани, отмеченной кучами раковин, набросанных как мелкие стеклянные безделушки. Дальше тянулись твердые пески – пески столетий. Приливы никогда не достигали его. Ни одна волна не освежила гробницу мертвого рукава моря. Лощина из белого песка оставалась обнаженной и пустынной.

Город Эклюз был совсем близко отсюда. Виднелась его колокольня, возвышавшаяся над деревьями в лучах солнечного заката.

Море никогда больше не придет к нему! Оно изменчиво. Оно отдает любовь свою городам, потом покидает их и уходит, чтоб лобзать города на противоположной стороне горизонта… Таково море. С этим нужно считаться и быть готовыми к отречению. Разве можно бежать вслед за морем? Разве можно приручить его, привести обратно, исправить, как капризную возлюбленную?

Борлюйт явственно представлял себе, как совершилась гибель Брюгге. Проект «Брюгге – Морского порта» показался ему нелепым, когда он стоял перед Звином, чувствовал прошлое, мог восстановить разыгравшуюся некогда драму. Мог ли Фаразин при помощи инженерного искусства укротить причудливую стихию, управлять ее подводной волей, ее бурной страстностью?

Что касается Борлюйта, он утвердился в своем мнении: в этот день он понял и пережил историю.

XIII

В один из понедельников, возвращаясь от старого антиквария, Фаразин пошел с Борлюйтом по направлению к жилищу последнего. Увлеченные разговором, они стали бродить по городу, медленно прохаживаться по набережным. Город был окутан легкой дымкой тумана. Луна иногда выплывала из облаков. Серебряная светотень! Луна с неба глядела на луну, отраженную в воде.

Фаразин и Борлюйт, бывшие давнишними друзьями, почувствовали себя особенно близкими среди молчания ночи. Они вспоминали прошлое, первые вспышки гражданских доблестей, постепенное угасание их. Сегодняшний вечер был печальным.

Говорили мало. Слова отделялись друг от друга молчанием, как удары колоколов. Колокольный звон печален не сам по себе: его печалят долгие паузы, когда звук умирает, падает в вечность…