Звонарь

Фаразин развил свой план. Как об этом не подумали раньше? Брюгге был могучим, когда он был соединен с морем. Теперь Звин засорился, море отхлынуло. Это и было причиной разрушения и смерти. Но ведь море находится только на расстоянии четырех лье. Современные инженеры совершают чудеса. Для них будет пустой забавой восстановить сообщение. Пророют канал, огромные бассейны, тем более что и в XV веке море не доходило до Брюгге: оно останавливалось сначала у Дамма, потом у Эклюза. Всегда был канал. Просто восстановить канал, и город снова будет портовым, т. е. оживленным, переполненным людьми, богатым.

Его слушали с равнодушным видом, слегка недоверчиво.

Старый Ван Гуль, словно освободившись из-под власти какой-то мечты, возразил:

– Морской порт? Теперь у всех городов эта мания.

– Ну и что ж? – ответил Фаразин. – Брюгге близок от моря и был уже портом.

Борлюйт вмешался, и в его голосе чувствовалось легкое нетерпение. Он спросил:

– Вы думаете, что города можно, когда вздумается, превращать в портовые? В истории, как и в искусстве, архаизмы нелепы.

Фаразин не сдался:

– Планы уже составлены. Финансисты обещали свою помощь. Государство тоже окажет содействие. Успех за нами!

– Сомневаюсь, – сказал Борлюйт. – Но пока что вы обезобразите старинные кварталы, пышные фасады. О, если б Брюгге понял свою миссию!

Борлюйт пояснил, что он подразумевал под этим. И разве сам город не понимает ее? Мертвые каналы дышат отречением. Башни отбрасывают длинные тени. Жители стали робкими домоседами.

Нужно было действовать в этом направлении, реставрировать дворцы и дома, изолировать колокольни, украшать церкви, усиливать мистическую таинственность, увеличивать музеи.

– Это правда, – сказал Бартоломеус. Он всегда внезапно освобождался от сосредоточенного настроения, подобно тому, как растаявшие источники неожиданно начинают струиться и журчать. – Борлюйт прав – продолжал он. – Искусство здесь в воздухе. Оно царит над старыми домами. Нужно его приумножать, собирать картины. Наших средневековых фламандских художников надлежит видеть только здесь. Их можно понимать только в Брюгге. Город должен жертвовать деньги и употреблять все усилия, чтоб скупить во всей стране картины Ван-Эйка и Мемлинга. Вот вам дело, Фаразин. Это не то, что прорывать каналы и бассейны, копать землю, громоздить камни. Мы уже имеем божественное «Поклонение Агнцу», с ангелами, облеченными в облака, и цветочками на лугу, представляющем собой изумительный ковер из драгоценных камней. Приобретем также «Адама» и особенно «Еву», которую старый мастер, повинуясь гениальному порыву творческой мечты, изобразил голой и беременной, истинной матерью рода человеческого. Каким сокровищем будут эти приобретения для Брюгге! Только это сделает его прекрасным и украшенным и заставит весь мир интересоваться им. Вы знаете, что и теперь иностранцы приезжают к нам исключительно для того, чтоб взглянуть на маленький музей госпиталя и раку святой Урсулы.

Фаразин молчал, раздраженный противоречиями и холодным приемом.

Остальные глубоко задумались, чувствуя, что они согласны в определении назначения Брюгге. Набожные люди затворяются иногда в монастырях. Брюгге должен быть монастырем для художников всего мира, монастырем, в котором проповедуют колокола и выставлены реликвии великого прошлого.

После вечера, когда Фаразин возвестил о своем проекте, Борлюйту захотелось разузнать все подробности того, как Брюгге был покинут морем.

Неожиданная измена! Оно исчезло, как великая любовь. И город остался навсегда опечаленным, подобно вдовцу.

Он перерыл архивы, изучил старые карты, составленные Марком Жераром и другими. На них был изображен канал. Не было только карт, на которых было бы видно, как море подходило к Брюгге, т. е. в Дамму, омывавшемуся приливами. На картах оно доходило только до Эклюза. Потом начиналось постепенное засорение, отступление моря, и Эклюз, в свою очередь, остался окруженный сушей, отвергнутым. Это совершилось быстро, в течение одного столетия. Местность, называемая Звином и бывшая некогда рукавом моря, врезывавшимся во Фландрию, была засыпана песками. Она представляла собой русло, огромный песчаный коридор, идущий с той стороны, где остановилось море.

Однажды Борлюйт поехал посмотреть на этот омертвевший рукав.

Он сохранял прежнюю форму, как на деревенских кладбищах могилы сохраняют очертания трупа.

Даже дюны расположены параллельными изгибами, как берега, пережившие погибшую реку. Этот морской рукав был широк, как пролив: он вмещал тысячу семьсот кораблей Филиппа Августа. Пользуясь проливом, по нему проплывали парусные суда, шхуны, ладьи с раскрашенной кормой, везя городу шерсть из Англии, венгерские меха, французские вина, шелковые ткани и благовония Востока.

Это место было известно всему миру. Борлюйт припомнил, что даже Данте упомянул о нем в Аду.