Звонарь

Он подошел к колоколу Соблазна: это он вызвал в нем сладострастные мысли, внушил ему любопытство и любовь к Барб. Он обольстил его, увлек его к любви, кончившейся так дурно. И теперь, при взгляде на него, он был снова охвачен жизнью, вызван ею из глубин потустороннего, куда он скрылся, уже соединенный с вечностью. Слишком земной колокол разом нарушил чары забвенья. Борлюйт вернулся к действительности. Перед ним была Барб. Она жила в его душе, как колокол в башне. Эта бронзовая одежда, твердая и в то же время извивающаяся, была ее одеждой. Она изображала на себе все безумие чувственности, содрогалась от бесстыдных жестов и ненасытных поцелуев. Металл колокола был испещрен отдававшимися женщинами. Барб воплощала в себе всех женщин. Всевозможные позы этих позорных барельефов принадлежали ей. Вечные чары ее желания! Подойдя к колоколу Соблазна, Борлюйт снова почувствовал себя пленником жизни: она не выпускала его даже на верху башни. Барб была здесь, и он уж простил ее. Он почувствовал, что желал ее по-прежнему. В этом был виноват бесстыдный колокол. Он был всегда сообщником Барб. Увидев его в первый раз, он тотчас же подумал о Барб.

И в этот день колокол Соблазна снова овладел им. Это сама Барб в бронзовой одежде поднялась на колокольню, подкралась к нему, искушала его, забыв о нанесенных ему ранах, не раскаиваясь.

Изображениями, покрывавшими ее одежду, она напоминала ему о вечерах счастья, она напоминала об объятьях, повторявшихся перед ним на бронзе.

Борлюйт почувствовал, что снова был ее добычей. Напрасно он думал, что стал выше жизни! Напрасно он считал себя освобожденным и одиноким. Барб следовала за ним, подстерегала его, искушала его, побеждала его опять… Барб была в башне, в одежде колокола. Борлюйт не мог забыть ее и жизнь.

Омраченный, встревоженный, он спускался по ступенькам темной лестницы. Эхо его шагов казалось легким стуком чьих-то других шагов, словно колокол сопровождал его, словно Барб пришла за ним и уводила его к грустной действительности.

XII

«Понедельники» антиквария продолжались только потому, что к ним привыкли. Годы охладили энтузиазм. Прошло время огненных слов и мятежных проектов. Они мечтали об автономной Фландрии, управляемой своим графом, хартиях и привилегиях, как в старину. В случае надобности, они не задумались бы объявить себя сепаратистами. Потому-то они и имели вид заговорщиков, придавали своим собраниям таинственный характер, словно были накануне вооруженного восстания, звенели словами, как шпагами. Прежде всего надлежало восстановить употребление во Фландрии фламандского языка – везде, в залах заседаний, в судах, в школах, чтоб все бумаги, нотариальные акты, общественные документы, метрические свидетельства писались по-фламандски, чтоб фламандский язык стал официальным и вытеснил из города французский язык, как в дни знаменитых брюггских заутрень, когда избивались у дверей все произносившие с иностранным акцептом трудно выговариваемый пароль: «Schild en vriend».

Ван Гуль был инициатором восстановления языка предков, как средства для национального возрождения. Он проповедовал при помощи конгрессов и петиций. Он был первым апостолом возрождения Фландрии, и к нему присоединились Борлюйт, Фаразин, Бартоломеус. Теперь увлечение остывало. Ни одна из надежд не осуществилась, за исключением введения во всеобщее употребление фламандского языка. Когда они добились этого последнего, они увидели, что это не произвело никакого переворота в Брюгге: мертвецу переменили гроб.

Все поняли, что увлекались прекрасной иллюзией. В серых северных городах можно часто видеть у окон группу людей, собравшихся у огонька, над которым кипит чайник. Так и они собирались по понедельникам вокруг своего проекта, подобного слабо мерцавшему огоньку.

Каждый из них занялся своей собственной жизнью. Состарившийся антикварий не думал больше об отечестве, охваченный вполне удовлетворявшей его страстью к музею часов. Бартоломеус замкнулся в мистическом культе искусства и стал немного походить на бегинок, вблизи которых он жил теперь, кроме того, он работал над фресками, которые должны были украсить залу заседаний в Городской думе и сделать имя его знаменитым.

Только Борлюйт и Фаразин еще упорствовали. Но Борлюйт думал только о красоте. Он продолжал украшать город, спасать старые камни, изумительные фасады, богатые одеяния. Реставрация отеля Груунтууса, которая, по его мнению, должна была быть самой замечательной из всех его работ, продвигалась. Он будет каменной сокровищницей, единственным в своем роде драгоценным ларцом.

Что касается Фаразина, он мечтал о возрождении деятельной жизни Брюгге. Однажды вечером он поделился новой идеей.

Перед его приходом у старого антиквария разговор шел вяло, слова падали в щели молчания. Тогда слышался только стук коклюшек Год-лив. Она, как всегда, находилась в салоне, наполняя светлым пивом каменные кружки. Фаразин пришел возбужденный, болтливый.

– Да! Да! Мы обоснуем Лигу. Великолепный проект! Мы уже придумали название. Оно звучит, как зов рожка: «Брюгге – Морской порт»!